собирались дети соседних деревень на обед и уносили с собой пакеты с подарками и
сладостями. После кончины дочери Маруси он выделил капитал на постройку здания и
содержание женской школы с общежитием для 209 девочек соседних деревень. В память
дочери она называлась Марьинской. Окончившие школу получали звание
преподавательниц сельских школ. Сейчас в большом здании бывшей школы оборудован
техникум. После смерти жены там же, в память ее, построил церковь. При церкви
находится склеп, в котором похоронены его дочь, жена и он сам.
Отец мой, как незаконнорожденный, был записан мещанином, получив фамилию и
отчество отца. Это дикое обстоятельство, выделявшее его из большой семьи братьев и
сестер, унижало и оскорбляло самолюбивого мальчика.
Рассматривая его жизнь из далекого прошлого, я нахожу, что он вообще был «неудачник».
На заключительных экзаменах Института инженеров путей сообщения он получил «3» по
черчению и отказался взять диплом второй степени. Поступил на физико-математический
факультет Университета. В период занятий страстно увлекся естественными науками. Во
время каникул много времени проводил заграницей, составлял гербарии и коллекции
бабочек и жуков. По окончании Университета отец взял место преподавателя
естествоведения в Гатчинском сиротском институте. (в то время там были повышенные
ставки). Богатый наглядный материал помогал ему поддерживать интерес на уроках.
Он картавил и как-то раз заявил, войдя в класс: «Мальчики, сегодня я принес показать вам
кообочку в звеуушке». Дети подхватили его рассеянную обмолвку и стали звать его
«кообочкой в звеуушке», а потом и просто «звеуушкой». Очевидно, дело у него не пошло, потому что он вскоре перешел на преподавание математики в старших классах. В
1890 году он отпраздновал свой 25-летний служебный юбилей, а на следующий год его не
стало. Он не любил своей работы. Вспоминаются два данных мне его завета: «Никогда не
носи корсета», «Никогда не берись за преподавательское дело». Жизнь маленького
захолустного городка с патриархальным укладом, субботними картами и обильной
выпивкой тоже не могла дать ему удовлетворения.
Флобер где-то советует: «Взберемся как можно выше на нашу башню из слоновой кости, на последнюю ступеньку, одной ступенькой ниже звезд. Там иногда холодно, но это не
беда».
Такой башней для моего отца служила его вечерняя работа. Отдохнув час-другой после
уроков, отец садился за письменный стол и работал до поздней ночи. Он составлял
учебники по математике для старших классов. Большая часть этих учебников была уже
принята и должна была поступить в печать. В литографированном виде эти
переплетенные книжки долго служили учебными пособиями в Институте после смерти
отца. Но в последние два-три года он отошел от этой работы. Очевидно, в целях выплатить
поскорей долги сонаследникам по родовому имению, заложенному и бездоходному, он
взял дополнительно вечернюю должность помощника инспектора в Институте. Это, с
одной стороны, ускорило его кончину, а с другой, не дало возможности издать свой
многолетний труд. Мачеха что-то пыталась сделать после его смерти, но безуспешно. Он
мечтал, выслужив пенсию, поселиться в деревне и работать в земстве.
Большой эрудит, атеист, человек широкого кругозора, он впитал в себя все передовые
взгляды своего блестящего поколения. Ненавидел царскую власть с ее продажными
чиновниками, жандармами и полицейскими. Постоянно внушал нам, что каждый честный
работник умственного или физического труда достоин уважения, независимо от
национальности. Бесправное положение евреев глубоко возмущало его. Слово «жид»
никогда не произносилось в нашей семье.
«Рассеянный – значит в чем-то сосредоточенный», – говорил отец в оправдание этого
свойственного ему недостатка. Запечатлелись в памяти некоторые случаи проявления его
исключительной рассеянности. Он рано уходил на службу, и особо инструктированная
горничная должна была проследить, как он оделся, все ли необходимое положено в его
карманы.
Когда он весной, в первые теплые дни, ходил на службу без пальто, то, придя в Институт, часто, сняв и повесив свой вицмундир, мчался на урок в одном жилете. Швейцару
приходилось ловить и возвращать его с лестницы.
Отправляясь на вечернюю работу, он всегда брал извозчика и, если на тротуаре замечал
воспитанников института (они все носили форму), подзывал и подвозил их. Однажды
посадив около себя какого-то ученика, он ласково спросил: «Как твоя фамилия, мальчик?»
– «Борейша», – смущенно ответил его собственный сын.
В обществе друзей его рассеянность служила обычно предметом забавы и веселья. Он, проделав какое-нибудь чудачество, весело смеялся вместе с другими. Как-то раз за чаем во
время очень интересного для него разговора, перешедшего в спор, ему стали передавать
стаканы чая для него, а затем для других. Через несколько минут около него образовалась
целая батарея стаканов. И только хохот окружающих заставил его обратить внимание на
свою ошибку и исправить ее, участвуя в общем веселье.
Отец рассказывал, что в молодости с ним был такой случай. Он получил приглашение на
свадьбу. В назначенный день явился в церковь и увидел толпу народа, стоявшего вокруг
гроба. Отец ничуть не удивился, помня, что получил приглашение, он совершенно забыл, по какому поводу. «Экий я рассеянный, – подумал, – пришел на похороны, а кого
хоронить, не помню». Осмотрелся вокруг, никого знакомых. «Вот проклятая
близорукость, – выругался он мысленно, – никого не узнаю. Да все такие заплаканные, где
тут узнать». Он простоял всю службу, крестился и молился вместе со всеми. Придя домой, обнаружил свою двойную ошибку. Свадьба состоялась двумя часами раньше.
Однажды у нас состоялась очередная вечеринка, все подвыпили и даже поплясали. Отец
был очень оживлен, принял горячее участие в танцах. Но сказалась усталость от тяжелого
рабочего дня, да и час был поздний. Забыв, что находится дома, он, подхватив под руку
свою жену, со словами: «Идем, Леля», подошел к жене своего сослуживца Голубкова,
отвесил ей низкий прощальный поклон и сказал: «Ну, повеселились, спасибо, пора
хозяевам и покой дать. Всего доброго!». Хохотали до упаду и долго не могли разойтись по
домам и дать покой усталому хозяину, который смеялся от души вместе со всеми.
Моя мать, урожденная Тереза Ливи, англичанка по национальности, была круглая сирота, когда поступила в старшие классы Коломенской гимназии. Там она познакомилась с
будущей женой моего дяди Исидора Петровича. Окончив гимназию, обе очень скоро
вышли замуж за двух братьев Борейш. Воспитывали мою мать ее родственники шведы.
Куда они делись после ее замужества – не знаю. Моя мать обладала большими
лингвистическими способностями, владела английским, французским, немецким,
шведским и итальянским языками. За короткий период девятилетней брачной жизни она
родила шесть детей, из них двое умерли при появлении на свет. После пяти лет
замужества у нее появились первые признаки легочного заболевания. Отец отправил ее в
Ялту, где она провела около шести месяцев с моим старшим братом Жоржем.
Сохранилось несколько ее писем к отцу, полных нежной любви к нему и детям. «Мой
дорогой любимый Алексейчик», – всегда ласково начинала она свои письма. В одном из
них она просит приласкать своего второго сына Вениамина: «Он не умеет ласкаться, но
душа у него хорошая». В другом поручает ему купить мне шляпку, не доверяя его
компетентности, добавляет: «Посоветуйся с кем нибудь». «Следи, чтобы Августа
(прислуга) не обижала детей».
