Я оторвался от дневника человека, которого мне предстояло сыграть, и печально посмотрел в окно. Боже ты мой, за что ему такое одиночество? Кому нужна романтика такой профессии, если, если!..

Я стал читать дальше:

«Вечерами брожу по улицам и часто хожу в театр, несмотря на то что мои коллеги-остряки подсчитали, что в Москве каждый вечер на двадцать тысяч москвичей приходится одно театральное кресло и что поэтому каждый в течение восьми лет может однажды посетить театр. Иногда я слушаю музыку (хотя так и не привез хорошей техники), читаю книги, пишу бесконечно, «с постоянством геометра», как говорил некогда поэт, веду свой дневник. Это стало уже привычкой — отчитываться за все, едва только обнаруживается свободная минута. В одну из таких минут я включил телевизор и услышал: москвичи обратились ко всем людям Земли выйти завтра, в субботу, на улицы и площади, поддержать решение Советского Союза продлить мораторий на ядерные взрывы. Услышав это, я решил завтра тоже пойти на манифестацию.

Утром выпил кофе со сгущенным молоком, съел подсушенный в тостере хлеб: привычка к подсушенному хлебу — свидетельство многочисленных поездок. Оделся, вышел из подъезда, быстро пересек наш громадный Комсомольский проспект. Несколько раз в больших стеклянных витринах увидел свое отражение и остался собой доволен.

Я шел по людному проспекту. В человеке, державшем плакат «Нет нейтронной бомбе!» я узнал своего приятеля Кудинова. Он — заместитель главного редактора той газеты, куда я даю статьи. Мы с ним одногодки, никакой особой дружбы между нами нет. Поскольку мы живем неподалеку друг от друга, иногда видимся. Однажды он пригласил меня на дачу, но я не поехал, сославшись на нездоровье. С семьей его я незнаком.

Мы шли по мосту, вернее, не шли, а нас тащила огромная, многотысячная толпа. И в этой лавине я, так же как и все остальные, выкрикивал лозунги против ядерного оружия. Но я был одним из немногих, кто знал, что на планете Земля совершено еще более чудовищное преступление, чем создание нейтронной бомбы: в Атлантическом океане обнаружено более страшное оружие».

Из архива Вождаева

Мечта генетиков — научиться управлять активностью генов так, чтобы любой строящийся организм пользовался лишь теми «планами и чертежами» из кладовых наследственной памяти, на которые ему укажет специалист-генетик.

2

Несколькими днями раньше того дня, когда все москвичи выступили в поддержку мирных инициатив Советского Союза, и примерно за месяц до того, как я стал заниматься архивом Вождаева, ураганом, около полудня по местному времени, в акватории Атлантического океана двухпалубная рыболовецкая шхуна «Дюгонь» была угнана в море, где одиннадцать моряков вступили в единоборство со стихией. Шхуна выстояла, и потрепанные моряки взяли курс на берег, а по ходу дела, поскольку снасти не были повреждены, наудачу закинули сети. Вскоре уже вся палуба была завалена розовобрюхими рыбинами. Капитан, покрикивая на матросов, командовал выбирать самых больших из них.

Неожиданно один из матросов отпихнул несколько рыбин, трепыхавшихся на палубе, и в его руках оказался небольшой продолговатый предмет, цилиндр, почти сплошь покрытый ракушками, не очень тяжелый, но чем-то наполненный и непонятный.

Команда уставилась на диковину.

Капитан, видя, что матросы бездельничают, вместо. того чтобы наверстывать потерянное из-за шторма время и перебирать рыбу, отобрал у них находку и хотел было швырнуть ее обратно в море, но раздумал.

— Посмотрю, что там, — заявил он, спускаясь в кубрик, — если там спирт, все получите поровну.

Почему капитан решил, что там спирт, — неизвестно. Вероятно, потому, что цилиндр несколько походил на бутылку, которую небезызвестный шотландец нашел в брюхе акулы, о чем уже давно написал добрый и бородатый Жюль Верн.

Некоторое время капитан не появлялся, и матросы острили: не выпил ли капитан в кубрике весь спирт один!

И вдруг произошло нечто странное для стороннего наблюдателя, если бы, конечно, таковой находился на судне. Один из матросов вдруг подхватил огромную рыбину и, вместо того чтобы швырнуть ее в ящик, размахнувшись бросил ее в море. В любое другое время он получил бы за это трепку от боцмана, но на него только мельком посмотрели его товарищи, и десятки рыбин полетели обратно в родную стихию. При этом матросы весело смеялись, похлопывая друг друга по плечам.

Вскоре на шхуне «Дюгонь» обнаружились другие странности. Сам капитан появился на палубе и, вместе с боцманом подняв ящик с рыбинами, перекинул его за борт. Причем матросы тот же час заметили, что одет их шеф был не в повседневную робу, а в особый костюм, хранившийся в походном сундуке, и изъяснялся капитан не как обыкновенно — морской отборной бранью, именуемой малым морским загибом, а изысканно, как будто вел невесту к амвону. Не отставал от него по части любезности и боцман. Покраснев, как брюшко у выброшенных им за борт рыб, он стал говорить медленно, тихо и предложил устроить семейный добрый ужин с хорошим застольем прямо на палубе.

И сами матросы вдруг подобрели, заулыбались, как в гостях, и, быстро очистив от рыбы палубу, принялись открывать принесенные консервы, резать хлеб. Никому и в голову не могло прийти выпотрошить живую рыбу, поскольку это причинит ей боль.

Когда консервы были приготовлены, а стол сервирован, капитан достал из своего сундука несколько бутылок дорогого коньяка и, разливая его по стаканам, подбадривая при этом каждого матроса, вдруг обнаружил, что нет одного из членов экипажа, а именно рулевого Стайнса. Тот находился на мостике. Капитан лично пошел за рулевым и, пока тот пил свою порцию коньяка, стоял у штурвала, а потом только вернулся к застолью.

Шхуна находилась в плавании уже вторую неделю, обычно по истечении этого срока она возвращалась, но прошли контрольные сутки, а она не давала о себе знать. И вот владелец ее мистер Эр-Вайс, или, как его еще называли, Воздушный Вайс (за увлечение спортивным пилотажем), решил лично вылететь на маленьком самолете и поискать, не видно ли где его посудины.

Быстро определив возможные координаты, мистер Эр-Вайс взял курс на юго-запад и, полетав полдня, обнаружил своего «Дюгоня» с застольем на палубе и, судя по всему, без рыбы. Рассвирепев так, что едва не вывалился из самолета, мистер Эр-Вайс взял было немедленно курс на берег, с тем чтобы по прибытии тотчас же рассчитать команду и капитана, но, поразмыслив, решил им испортить настроение еще сегодня, чтобы, добираясь до берега, они уже знали о том, что остались без работы.

Круто развернув самолет, мистер Воздушный Вайс вновь взял курс на судно. Еще издали он увидел своих матросов, машущих ему руками и выказывающих дружелюбие. Рассвирепев еще больше, он отвел штурвал самолета от себя и направил машину на собственное судно будто с намерением протаранить его, но вызвал только веселый смех матросов столь громкий, что ему казалось, он даже слышит его. Пронесясь над палубой, мистер Эр-Вайс вдруг почувствовал странное желание развернуться и помахать крыльями своим матросам. Чувство гнева, только что переполнявшее его, оказалось вдруг совершенно усыпленным. Помахав крыльями, мистер Эр-Вайс в третий раз развернулся и промчался над шхуной. На этот раз он высунулся по пояс из кабины, отпустил штурвал и, сложив руки над головой, энергично потряс ими в знак доброго расположения, солидарности и самого хорошего настроения.

Протаранив легкое облачко и весело подумав, что это винные пары, хозяин полетел к берегу, обдумывая, как бы потактичнее упросить капитана принять прибавку к жалованью, чтобы он не обиделся на этот акт со стороны хозяина. Потом мистер Эр-Вайс внезапно подумал о матросах, крайне сожалея, что не знает их всех по именам, и твердо решил сделать им что-либо приятное. Он придумал выспросить у каждого, когда у того день ангела, и установить в этот день двойное жалованье.

Через сутки «Дюгонь» подошел к причалу. Против обыкновения матросы соседних судов не услышали перебранки матросов «Дюгоня» и немало подивились этому обстоятельству, поскольку капитан «Дюгоня» слыл даже среди видавших виды моряков грубияном.