чахоточному побыть не вредно.

— А если у воров разрыв-трава есть и они отопрут замки? — вмешался брат Минодор.

— Ни черта у них нету! — отмахнулся привратник.— Да пусть хоть разрыв-переразрыв-трава

будет, и то им с замками не справиться.

   Так и порешили. Кобылу напоили-накормили, потихоньку повели под уздцы и, лаская, гладя и

похлопывая по спине, довели её до входа. Впереди белое животное, а за ним чёрная толпа —

казалось, лошадь тянет за собой погребальные дроги.

   У входа небольшая заминка: лестница узкая, скрипящие и крутые ступени. Кобыла

замешкалась, отступила назад и потом испуганно попятилась.

— Не хочет,— забеспокоился поп.

— Захочет, деваться ей некуда! А ну, принесите ведро овса!

   И с помощью овса — ведро то подсовывали к самой морде, то ставили как приманку на

следующую ступень, чтобы кобыла поднялась к нему,— поощряя и завлекая её — тут, глядишь,

ласково подтолкнут в спину, там с сердцем переставят ей ноги — помучившись изрядно,

терпением и ловкостью отцам удалось взгромоздить кобылу на колокольню, где они и оставили

её гулять не привязанную. Закрыли на лестнице верхнюю дверь, чтобы ей не вздумалось

спуститься, а нижний вход замкнули множеством замков, замотали цепями и другими

запорами, словно на крепостной башне.

   И, покончив с этой заботой, успокоенные, вернулись за стол в трапезную, ибо от таких трудов

и раздумий почувствовали голод.

— Сегодня по порядку была свинина,— объяснял им игумен свои кулинарные замыслы, снова

поглощая голубцы, вырезку, отбивные и другое жаркое.— Завтра же — день птицы. Позаботься,

брат повар. Отыщи откормленную гусыню, поймай того петуха развратника, который совсем забил

нам кур. Да не забудь влить им в глотки две чашки рому. Соверши набег на цыплят, вылупившихся

на рождество, наметь десятка с два. Не удалось мне развести фазанов,— с огорчением обратился

он к протопопу.— Но мы зарежем несколько каплунов, у них такое же мясо... Слышишь, брат!

Да не забудь про голубей для чуламы[5].

   Повар кивал при упоминании каждого нового сорта птицы и брал себе на заметку.

   Пировали без устали и ночью, поддерживая себя дымящимся кофе, который стал появляться

всё чаще, и сигаретами — их скручивали тут же.

   Игумен, развалясь в кресле, тоже курил, держа на выставленном вперёд колене брата

Минодора. Круглые щеки, томные голубые глаза, еле приметно пробивающиеся на верхней

губе чёрные усики, кольцами вьющиеся волосы, ниспадающие на спину, делали его похожим

на ангела, прикорнувшего на груди у святого старца.

   Ангел пел мелодичным голосом «Монаха из старого скита», а старец вторил ему. Привратник

трубил... отец Нафанаил мурлыкал «Воскресный тропарь», протопоп бормотал заупокойные

песнопения.

   Заря понедельника застала их за этим благочестивым и весёлым занятием. Утро прошло

быстро, незаметно и оставило их на том же месте.

   В обед прибыли блюда, заказанные накануне, и весь понедельник пиршество разворачивалось

под знаком домашней птицы, приготовленной в виде супов, соусов, десятка разных жарких — с

картофелем, капустой, на вертеле, на противне, в печке, варенных с чесноком и уксусом, а

также жареной печёнки, желудка, петушиных гузок и грудки каплуна.

   По этому случаю переменили и вина — на сей раз на более лёгкие и игристые.

   Свинина требует вин более терпких, пьянящих, крепких и старых, чтоб растворить её жир; к

птице же идут вина тонкие, воздушные — красное, пенящееся профирэ, белое, из которого,

как из минеральной воды, выходят колючие пузырьки, а особливо рубиновое, более спокойное

и уравновешенное,— оно подходит к жирным жарким и пирогам из кукурузной муки, а также к

пахлаве, печенью с мёдом и с орехами. Всё это выполнялось в точности. Сорта три белого,

два — золотистого, как янтарь, и огненно-красное с лёгким привкусом базилика стояли на

столах, разлитые в большие кувшины... И снова песни, на этот раз плясовые, и снова смех,

крики и шалости брата Минодора, который, танцуя польку, кочевал из одних братских рук

в другие.

   Вторая ночь застала их на тех же местах, неколебимых, как во время большого, торжественного

бдения. За маленькими делами они уже не выходили, вдохновлённые примером кобылы,

память о которой жила ещё у них под ногами и всё ещё отдавала в нос. И потом, отхожее место

было так далеко — в конце тёмного зала, добраться туда можно было только ощупью.

А места у стены много, хватило бы на целый полк, не то что на тринадцать монахов-

отшельников.

   Главное же, что на них снизошло просветление, отрешённость, забвение всех забот, точно

какое-то колдовство замкнуло их на счастливом острове. Такое, быть может, почувствуем и мы,

когда перенёсемся в мир иной. А они были там уже сейчас, и на заре третьего дня, то есть

вторника, игумен поведал братии об ожидавших их благах — то бишь прочел меню,— это

будет рыбный день: значит, раки, икра, устрицы, улитки. «Потщись, брат повар! Аминь!»

— Да смотри, как бы не забыть про остропел[6], — не унимался весьма обеспокоенный игумен.

— Остропел из рыбы? — причмокнул протопоп.— Тысячу лет не едал!

— Живите на здоровье ещё тысячу, а уж как наш повар его готовит — такого нигде не найдёте!

Это его гордость!

   И игумен, как нектар, проглотил набежавшую слюну.

   А потом снова стук, и хлопки, и танцы, и хороводы под кларнет одного из братьев, который

скрывал свой талант, пока не получил приказ от игумена.

   Третий день,— значит, вторник,— был, как и решили, днём рыбным, ихтиос. Монастырские

пруды, прочёсанные неводами, явили миру и прислали к столу, словно в сказке, готовых —

варёных и жареных (ибо как иначе мог успеть отец повар всё это приготовить) лупоглазых

сомов, толстопузых карпов, гибких щук, золотистых усачей, сплющенных лещей, линей со

змеиной кожей, угрей, устриц, раков в самых разных закусках и видах: в чорбах, в маринаде с

луком, с капустой, фаршированных изюмом, орехами, под соусами из орехов с чесноком;

потом шли пилафы из раковых шеек, гювеч на противне, с оливковым маслом, с маслинами

Воло, пена икры, штабеля раков, красных, как щеки святых отцов.

— А знаете, ваше высокопреподобие, что нужно, чтобы икра вышла порядочная? —

обратился игумен к протопопу, вонзая свою вилку в гору икорной пены.

   Протопоп не знал.

— Нужен расточитель, который лил бы оливковое масло, и безумец, который бы её

сбивал. А вот у нас брат повар, когда речь идёт об икре, он сам себе и рука щедрая и

сумасшедший.

   К рыбе и вина идут другие. Значит, переменили напитки, сперва дали вино немножко покислее,

чтобы перебить тяжелый привкус тины и болота; потом появились другие, более крепкие

прозрачные вина, отдающие коньяком, в которых рыба не плавает, точно в воде, а сразу

растворяется.

— Ой! Ты забыл воблу...— огорчился игумен.— Беги, брат мой!

   И повар, вспыхнув, поспешил принести вместе с несколькими пучками лучин воблу, которую

тут же опалили, побили, посыпали перцем, петрушкой и полили уксусом и постным маслом.

— Форель тоже принести? — спросил повар.

— Принеси немножко, отведаем.

— Форель здесь? — удивился протопоп.

— Нет, нам присылают её братья из горных скитов — из Секу и Дурэу, в обмен на водку, которую

мы им дарим...

   Целого дня вторника не хватило на то, чтобы истощить все дары господни, хотя монахи, как и

гости, бились изо всех сил. Понадобилась третья ночь для завершения труда — особливо

потому, что рыба и рак требуют в еде тщания. Надобно аккуратно отделить их от костей,