зажаренный на противне поросёнок с капустой и картошкой, тефтели маленькие и большие,

величиной с ладонь, шипящие сардельки, из которых, стоит дотронуться вилкой, брызжет сок.

И всё это окроплено пятью сортами доброго вина, которое пили из глубоких хрустальных

бокалов. Поскольку брат Минодор чувствовал большее расположение к женским сладким

винам, игумен, его повелитель, в отеческой своей заботе разъяснял ему когда словом, а когда

примером и направлял его к винам мужским, крепким, вселяющим мужество.

   В самый разгар трапезы кобыла, которая ела многовато, стала исторгать переваренную пищу с

непристойным шумом и дурным запахом.

— Скотина, она скотиной и остается! — с отвращением сказал отец привратник и

поспешил перевязать ей мешок с морды на хвост.

   Но напрасно. У кобылы были и другие мерзкие нужды. Она без стеснения расставила задние

ноги, и полилась та пахучая влага, которая способна отрезвить пьяниц. Лужа достигла ног

святых отцов, отчего те были принуждены поднять их на перекладину стола.

— Выстави её снова на улицу,— приказал игумен.— Пускай делает у окна, что ей

вздумается.

   И её привязали к решетке, а Лиза просовывала сквозь неё голову и, казалось, улыбалась шутке,

какую сыграла с монахами.

— Теперь принесите четырнадцатый прибор сюда, ко мне.

   И, шаркая ногами по луже, оставленной грешницей, игумен Иоасаф вновь уселся во главе

стола. По его приказанию справа и слева ему поставили по миске и по бокалу, а к ним рядом с

двух сторон положили вилку и нож.

— Я,— разъяснял он братьям,— ем по крайней мере за двоих, да вас двенадцать — всего

четырнадцать. Но на сей раз, может, одолею и за троих.

   Взяв в правую руку ложку, а в левую — другую, он опустил их в суп, потом сунул обе в рот

одновременно, как будто ели сразу двое. Тем же манером, вооруживши обе руки вилками, он

заглатывал сразу по два куска жаркого и два колёсика огурца, размалывая их с лёгкостью

зубами и смакуя, точно сладости. А когда взял в обе руки по бокалу и чокнулся сам с собой, то

воцарилось священное молчание. Все с удивлением и завистью смотрели, как ловко он поднес

их к губам и опустошил оба разом, слегка откинув назад голову, и при этом ни капли не

пролил.

   Обед длился до позднего вечера за болтовней, побасенками и историями, но пуще всего за

светскими песнями и стихирами. И не прервался бы, если б не кобыла. Забота о ней протрезвила

попа Болиндаке и отца привратника, попечению которого была она вверена. Отцу же

привратнику было желательно поскорее вернуться на пиршество, с которого он принужден был

уйти раньше.

   Где запереть её на ночь? Поповские страхи — будто её преследуют разбойники, карауля, чтобы

украсть,— усугублялись, подстрекаемые вином, от которого, как известно, тревоги разрастаются

по крайней мере вдвое. А тут ещё подул ветер и спустилась тьма, так что попу везде мерещились

схоронившиеся бандиты.

   Монастырская конюшня — развалющий сарай, прохудившийся, грязный, где стояло несколько

кляч,— была не для Лизы. Не запереть ли её в келью? Один чёрт! Разбойник ударом плеча может

высадить дверь. Разве если кто там спать будет. Но заботливый хозяин понимал, что, кто бы,

принеся себя в жертву, ни лёг с лошадью, всё равно спать будет без просыпу, как убитый. В

кельях для приезжающих, где крашеные стены и циновки на полах, она снова набезобразничает.

Да и кельи эти как следует не запираются.

   Отец Нафанаил, старик с пучками бровей, точно два хохолка, упавшие на сверлящие глазки,

высказал соображение, что стоило бы запереть её в церкви. Толстые каменные стены, кованные

железом двери, стальной замок с потайным запором и окна высоко — сам дьявол на них не

вскарабкается.

  Но игумен возмущённо воспротивился и принялся хулить Нафанаила на чём свет стоит.

— Как можешь ты, отец, рассуждать, точно юнец неразумный? — распекал его игумен.— Смеем

ли мы осквернять дом господень?

   И стали снова обсуждать, куда укрыть кобылу. Пока они изрядно так друг друга мучили, попу

вспомнился его забытый дом, попадья и заждавшиеся дети...

— Воротимся домой, отец протоиерей,— забеспокоился он.— Доедем поздненько, однако

всех найдем бодрствующими, и стол от еды ломиться будет. Теперь жёнка, как я ей и велел,

зарезала гусыню и двух кур. Пироги испекла из кукурузной муки. У меня и цуйка и доброе винцо,

за которым можно побеседовать.

   Протопоп туго стал соображать, мешкал. Игумен же и другие монахи на них набросились и в

один голос со всех сторон настаивали:

— Да как такое возможно! Никогда не позволим. Уезжать среди ночи? Чтоб на отца протоиерея

разбойники напали? Чтобы у попа украли кобылу? Не разрешаем им уехать, и всё тут!

Слыханное ли дело так попирать законы гостеприимства!..

— Беги, брат,— приказал игумен привратнику,— возьми себе кого-нибудь в помощь, заприте

изнутри большие ворота — как зимой. Чтоб никто не ушёл и особливо чтоб никто не вошёл и нас

не потревожил. Да задвинь их покрепче на засов — как от бандитов.

   И другие гигантские дубовые ворота, что были рядом — у того проулка, через который въехал

Болиндаке,— тоже были заперты. Теперь монастырь стал как крепость. Чтобы туда

проникнуть, надо было взять его штурмом!

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил игумен.

— Скажу, что кобылу мою скорее здесь украдут, где она сокрыта, чем на дороге,— резонно

возразил поп на похвальбу игумена.— Значит, ночь ей здесь проводить посреди двора, и роса на

неё падёт или дождик намочит. Потому как в конюшню вашу я её не поведу.

   Старец почесал затылок.

— Накроем её одеялами.

— Нет... Я другое скажу. Оставлю я в монастыре отца протоиерея — пускай живёт сколько

заблагорассудится.

— Ему надобно пожить здесь не менее трёх дней, как положено в монастыре,— оборвал его отец

привратник.

— Пускай остается сколько вздумается,— продолжал поп,— а вы доставите его дальше, куда ему

нужно.

— Нет!.. Такое тоже невозможно! Что ж это, его высокопреподобие у нас гостем всего на

один-единственный день, как первый попавшийся проходимец? — выговаривал ему игумен. Он

сидел, развалившись, расставив ноги и раскинув руки. — Через мой труп, ну, дави меня, топчи!

— кричал он.

   Тут уж со страху все заголосили и при большом шуме, точно на поле боя, потребовали от

гостей послушания и повиновения, как то приличествует священникам.

— С кобылой мы всё устроим, сами знаем, она тоже имеет право на гостеприимство.

   В этот миг в мозгу отца привратника жужжала точно муха мысль, которую он тем не менее

никакими силами не мог изловить. Однако она была, монах это чувствовал. И вдруг он ухватил

её.

— Погодите! — завопил отец привратник трубным гласом.— Нашёл!

— Что? Что?

— Спустим её в винный погреб...

— Нельзя,— перебил его игумен.— Вино, проклятое, ведь всякая какая мерзость там случится —

оно весь этот запах примет. Довольно она нам трапезную запоганила.

— Да и я не разрешаю,— всполошился поп, задетый, что его кобылу унижают.— В погребе

сырость, чего доброго, схватит ревматизм, она ведь нежная. И потом, запах спирта и страшная

плесень, мы-то люди и то от этого захмелели, а она совсем отравится. Завтра придём, а она

спит или подохла.

— Другое,— рявкнул привратник.

— Что другое?

— Поднимем её на колокольню. Первое — никому не придёт в голову искать её наверху, будь то

хоть вор из воров. Второе — и захочет, так не сможет украсть. Дубовая дверь устоит и перед

пушкой. Запоры с немецкими замками не поддадутся, даже если их будет трясти Самсон,

разрушивший капище филистимлян. И наконец, на колокольне чисто и здорово — даже