сильнее, чем есть на самом деле, а это грех.
— Полноте! Если помыслить глубже, то поймешь, что невведение во искушение тоже есть
испытание. И ещё более тяжкое: всевышний оставляет тебя, дабы посмотреть, что делаешь
ты наедине с самим собою. Ибо пресыщение тишиной и душевным покоем есть такой же,
если не больший, грех, как пресыщение пищей или питьем. Должно всегда, неусыпно
противостоять искушениям, ибо если бы не искушения и страсти, не были бы увенчаны
и добродетели, как говорит святой Антоний, чьему великому примеру нам следует подражать.
И, сказав так, он затыкал им рот.
Следуя по этому пути, он окружил себя всем, что толкало в объятия греха. Войдя в
его келью, братья неизменно таращили глаза при виде выстроившихся в ряд штофов,
коими были уставлены полки шкафа, открытого наподобие еврейской лавчонки.
— Брат Евтихий, что это за бутылки? — спрашивали они его с притворным недоумением,
хотя доподлинно всё знали, и у них текли слюнки.
— То не бутыли, то бесы, меня, грешника, искушающие...— отвечал отец Евтихий со
смиренной гордостью.
— Как бесы?! — продолжали они разговор в надежде, что он откроет им одну из
бутылей.
— Бесы, запертые и закрытые пробками.
И он хмурился.
Ибо отец Евтихий всегда держал перед глазами вина, водку, наливки и другие
подобные напитки и пользовался ими с таким расчётом, чтобы они постоянно
возбуждали его воображение... Когда приходило искушение, бутыли оживали и
посылали ему улыбки и восхитительные запахи, волновавшие его ноздри. Мысль
монаха возгоралась, жажда спускалась от пересохшей глотки до самого живота,
возжигая в нём пламя. Тогда он бросался к бутылям. Но вместо того, чтобы припасть к
ним, он опускался на колени, метался, борясь с собой, пока не побеждал искушения.
После чего засыпал... Другой раз, коли чувствовал, что опасность близка и готова
победить его, то брал штофы, сгружал их в корзинку, садился в лодку и грёб к середине
реки, к плавню, где вода была не меньше двух саженей глубиною. Там, одну за одной,
бросал он бутыли, и они с бульканьем уходили на дно.
— На тебе, дьявол! — кричал он бутылям.— На!.. Иди на дно морское, где ты,
проклятый, пребудешь в нетях тысячу лет!
И, успокоенный, возвращался в келыо. Монахи обнаружили этот дьявольский омут
отца Евтихия.. И после полудня, когда монастырь спал, обвязывали одного из братьев
верёвкой, давали ему в руки тяжёлый булыжник и опускали в воду. Погружающийся с
шумом уходил на дно и шарил там по всем ямам, пока не натыкался на штоф,
нежившийся в тине наподобие сонного рака. Тогда он дёргал за верёвку — сигнал, чтоб
его тащили наверх... И так несколько раз: они не успокаивались, пока не избавляли от
проклятия хотя бы несколько бесов блаженного.
Равным образом было и с искушением чревоугодием— блаженный не знал поражений,
хотя чердак над его кельей был полон припасов, и сам он неустанно заботился, чтобы
там всегда висели на балках ветчина и сало, копчёное мясо, сухие говяжьи колбасы, а
также другое скоромное. Кое-что, правда, малость протухло от столь долгого хранения,
но, как бы то ни было, Евтихий ни к чему не притрагивался не только в дни
воздержания, но даже и когда поста не было, и по большим праздникам. С тех пор как
постригся в монахи, он мяса в рот не брал. Время от времени спускал он копчёности в
свою келью, раскладывал их среди штофов, смотрел на них, нюхал а потом падал ниц и
бился как очумелый. Черти просто лопались от злости, напрасно пытаясь заставить его
хоть раз отведать чего-нибудь скоромного. Одержав очередную победу, он,
успокоенный, взгромождал колбасы на место, точно атлетические гири, с помощью
которых упражнялся, дабы всегда были крепкими и напряжёнными духовные мышцы
воли и воздержания.
В наше время его бы уж непременно причислили к сумасшедшим, определив у него бог
знает какой психоз с галлюцинациями или эпилепсию с бредом. Но в начале прошлого
века, когда Евтихий ушёл в монастырь Черника, говорили, что, мол, есть такой
известный и достойный монах, который следует знаменитому отшельнику, великому
Антонию, в своей борьбе с искушениями. И ещё много подобных ему схимников
процветали тогда в скитах Востока. С той большою, однако, разницей, что у Антония и
других искушения были всего лишь пустыми соблазнами воображения, рождёнными в
их разгорячённом мозгу желаниями и страстями. Тогда как заслуги и слава Евтихия
были тем большими, что искушения его были осязаемые, доподлинные — мясо и вино,
как сказали бы мы, настоящие. И, сверх того, Евтихий жил не под укрытием пустыни,
куда не ступала нога человеческая или нога женщины, но в монастыре, славившемся
своим достатком, благами и льготами, от коих жирели собратья благочестивого. Да к
тому же расположен был монастырь неподалёку от Бухареста, изобиловавшего
корчмами и трактирами, которые не только, казалось, подмигивали, но тянули за
рукава и за полы рясы,
В великом его рвении побороть врага нашего дьявола одно только жестоко
печалило отца Евтихия: для доподлинной войны с демоном похоти не было у него под
рукой женщины. И из-за того чувствовал он себя убогим, вроде как об одном крыле.
Должно было довольствоваться лишь тем, что измышляли бесы, которые тешили
воображение острыми соблазнами, искушали его глаза и щекотали над животом;
соблазны эти все разрастались, оживали, обретали плоть, выставляли напоказ груди,
открывали икры, протягивали розовые руки — как он видел когда-то на картинках,
найденных в часослове одного монаха. Он получал некоторое удовлетворение от того,
что все-таки познал обольщение враждебного пола падшей Евы, с которой горел
желанием помериться силами по-настоящему, а не так, просто в видениях. Сказать по
правде — и это служит к его чести — он просил у игумена позволения привести в
келью молодую прелестную женщину, ту, что частенько приходила по делам и без
оных и околачивалась в монастыре. С её помощью намеревался он представить
доказательство своего воздержания.
— Отец игумен,— горячо просил он,— испытайте меня. Оставьте её у меня хоть на
три ночи, и вы убедитесь своими глазами. Ваше высокопреподобие будете стоять у
окна и сами увидите, что я не впаду во искушение.
— А как ты это сделаешь? — интересовался игумен.
— Стало быть, уложу её голую на постель, а сам хоть лопну, но не приближусь.
Только буду смотреть на неё и молить бога, дабы даровал он мне победу над врагами,
которые, высунув языки, будут осаждать меня со всех сторон.
— Под конец они потащат тебя к ней за волосы,— предрек старец, который кое в
чём разбирался.
— Для этого случая есть у меня миро с гроба господня и я весь им намажусь: когти
рогатого соскользнут, не задевая меня даже на постели у ног её, - нашёл выход отец
Евтихий.
— Так ты что же думаешь, у меня станет времени и здоровья дрожать под твоим
окном три ночи подряд вместе с дьяволом, дабы над тобою бдеть?
— Тогда входите и сидите в келье на стуле или даже на постели у ног её, — нашёл
выход отец Евтихий.
— Полно, полно! Чуди себе вдосталь вне монастырских стен...
И непонятливый игумен остался неумолим. Евтихий же надулся и, ворча, вышел от
игумена; особливо задел его выговор за чудачество, напомнив о борьбе с искушениями,
завершившейся не столь блистательно...
Несколькими месяцами ранее, попав в Бухарест по монастырским делам, блаженный
набрел на харчевню у моста Калинин, которую содержала знаменитая гречанка
Валенца. Харчевня называлась «У Михая Храброго[26], и перед входом в неё на наружной
