будто это был и не я. Вскоре вышел мой друг, он был весел и представил меня

Сивилле, высокой сухопарой старухе, слегка сгорбленной, с крючковатым носом и

выступающим подбородком. Лицо её было изборождено морщинами, но глаза — два

горящих угля.

   Я рассказал коротко, что привело меня к ней, и попросил любым способом сделать так,

чтобы Маргарита меня полюбила. Я всё отдам, вплоть до своей души. Она выслушала,

сочувственно кивая головой. Знаю ли я, что Маргарита сама колдунья? Что она

действует чарами и только потому мужчины, как чумовые, волочатся за ней? Что она

стара и уродлива? И, говоря это, колдунья обожгла меня углями своих глаз. Знаю ли я,

что лишь благодаря Нечистому, чьим орудием она служит, Маргарита кажется юной и

прекрасной?

   Эта проповедь вывела меня из терпения. Я ответил, что меня ничуть не волнуют

сплетни о любимой. Тем более она мне дорога. Я пришёл сюда в поисках чар или зелья,

которое раскрыло бы мне рай; может ли она приворожить ко мне Маргариту, может ли

Маргарита загореться ко мне тою же страстью?

   И казалось, я наяву увидел, как сухая рука старухи поворачивает какой-то рычаг,

ставит его на определённую длину волны, и божественная гармония уносит меня

вместе с Маргаритой в свою стихию.

   Сивилла быстро взглянула на моего друга, тот, опустив голову, несколько раз мигнул.

— Хорошо,— сказала она.— Садись.

   И я сел на табурет. Она сидела на другом, напротив меня.

   Сказать по правде, не так-то легко, когда все дьяволы клокочут в тебе, сидеть

неподвижно даже несколько минут на трёхногом деревянном табурете и чувствовать,

как шершавая рука закрывает тебе глаза и проводит по волосам, притрагивается к

затылку, макушке, крепко трёт виски, с присвистом сквозь щербатые зубы, бормоча

заклинания. Однако я покорно подчинился.

   Не успел я испуганно моргнуть, как она трижды подула мне в лицо — так,

разозлившись, фырчит на тебя кошка. Я едва разжал веки. Не знаю почему, ещё

труднее было вынести, когда она трижды подула мне на грудь. Но я взвился, как демон,

когда колдунья неожиданно наградила меня ещё трижды — она внезапно наклонилась

ко мне ниже живота и, пренебрегая приличиями, снова подула на меня — дыхание

было холодное и режущее, словно ледяное. Потом она окурила меня зловонной травой,

смешанной с шерстью зверя, расстегнула мне пиджак, раскрыла ворот рубашки и

нарисовала на левой стороне груди, там, где сердце, маленьким ножом какой-то знак в

виде четырёхконечной звёзды. Меня как будто заморозили. Я не чувствовал никакой

боли.

   Я продолжал выносить эти и другие её ухищрения со спокойствием и покорностью, всё

более странными. Я чувствовал — чего со мной не случалось с тех пор, как я узнал

Маргариту,— что всё это меня глубоко касается и нечто отпечатывается на мне.

   Старуха кончила заклятие и встала. Она разгребла в углу лачуги землю и вынула

горшок, в котором отыскала косточку величиной с чешуйку карпа. Потом поводила над

нею пальцем и нацарапала на ней звезду, такую же, как на моей груди, только

пятиконечную, одним концом вниз.

— Держи,— сказала она мне тихо,— отправляйся с этими чарами. Но один. Ни с кем не

встречайся. Чтобы тебя не коснулось дыхание человека. Если кто тебе повстречается,

сойди с дороги или обгони его. Если не сможешь, положи заколдованную косточку на

землю и скройся. Когда человек уйдет, вернись за ней. Как доберёшься до дому,

спрячься. Только увидев, что она одна, найди способ к ней приблизиться, чтобы она

тебя не увидала. Тогда всунь ей косточку, куда сможешь — в волосы, на грудь, за пояс.

Да не бойся. И всеми силами старайся подумать в эту секунду обо мне и громко крикни:

«Матушка, подпрыгни!»

   Я вырвал талисман из рук Сивиллы и бросился бежать. Сердце моё учащённо билось

всю дорогу. Чтобы выполнить условие, я должен был быть совершенно один. Друг мой

остался у колдуньи. Впрочем, ему надо было с нею сосчитаться. Я уполномочил его

непременно заплатить ей за труды.

   Когда я прибежал домой, стояло ещё утро. Двор был пуст. Моя любимая на крыльце,

склонясь над горшками, пересаживала цветы.

   И любовь, любовь более опустошающая, чем когда-либо, бросила меня к ней. Она меня

почувствовала; но ещё до того, как она повернулась, чтобы защищаться, я засунул ей

сзади за пояс заколдованную кость. И крикнул, как учила меня старуха.

— Ты что? — обернулась она ко мне с воплем, пронзающим, как кинжал.

   По дороге домой я подобрал майского жука, которого собирался посадить ей на рубаху,

а вместе с ним подсунуть заколдованную кость.

   В ответ на её вопль я показал ей жука, притворясь, будто он полз по ней и собирался её

укусить.

   Но в этот миг произошло нечто чудовищное.

   Передо мною стояла ведьма, с глазами белёсыми, как белок переваренного яйца,

лопнувшего от жара, нос её изъела язва, ввалившиеся щеки запали глубоко, и беззубые

десны гноились. Иссохшие груди висели, как два пустых мешка. Рёбра громыхали, как

обручи на растрескавшейся бочке. А живот, подпираемый козлами ног, кишел

мерзкими внутренностями, словно ядовитыми змеями; от неё веяло духом смерти.

   Я закричал, как сумасшедший, и кинулся бежать, бросив всё, не оглядываясь...

   Я выбежал из деревни и за несколько часов, прыжками, наперегонки с потоком,

проделал тот путь, по которому поднялся с таким трудом. В полдень я был уже в

нижнем селе, где встретил Онишора.

   И в этот же вечер лошадь галопом домчала меня до станции как раз к поезду.

   Я пришёл в себя только в Бухаресте — словно очнулся от бреда.

   До сих пор как следует не знаю, что это было. И было ли. Но думаю, что колдунья не

ошиблась. Она не дала мне того, что я просил. Наоборот, она причинила Мэргэрите —

своей врагине — зло. Вместо того чтобы согласовать наши волны, она преградила им

путь чудовищными атмосферными разрядами,— если продолжить образ моего друга.

   С тех пор я езжу только на море.

— И, — продолжал он, обращаясь к доктору,— во мне осталась порча: не переношу

женщин. В них я всегда ощущаю тот беспощадный запах смерти, который я уносил с

собой, когда бежал из деревни, где распинают орлов, а люди липнут к волшебной

красоте, как блохи, соблазнённые магическим блеском ножа.

   Море тяжело молчало. Все мы — тоже.

   После нескольких минут немоты доктор стал одеваться.

— А друг? — спросил он.

— С тех пор как я его там оставил, ничего о нем не знаю,— ответил рассказчик.— И

остерегался его встретить. Мне было тяжко, даже отвратительно его видеть. Думаю, он,

как и собирался, уехал учиться за границу.

— Как его звали? — заинтересовался доктор.

— Его звали... погодите секунду. Его звали... не могу сейчас вспомнить...

— Не Киву ли? — напомнил доктор.

— Да, да,— посветлел поэт.— Киву.

— А имя?

— Тоже не помню... Что-то на Т...

— Теофил,— дополнил доктор.— Он невысокий, смуглый, и брови чёрные и широкие, как

пиявки...

— Да, да, точно, Теофил Киву. Откуда вы знаете? Вы с ним знакомы?

— Я лечил его,— ответил доктор.— Несколько лет назад, когда я был врачом в

центральном доме для умалишённых. Он там лежал, и я его пользовал.

— Он болен? Что у него?

— Маниакальный психоз с постоянным бредом. Он говорил только о ворожбе, о

заклинаниях. Говорил, что его заколдовали. Бедняга умер в жестоких муках.

   Вдруг повеяло холодом. Спустились сумерки, и мы попали под власть ворожбы.

— Всё-таки они не сдались, пока не отомстили одному из нас,— изменившимся голосом

сказал поэт и встал, чтобы идти.— И бедный Киву пал жертвой вместо меня.

— Полноте... Ну! У него была дурная наследственность,— пытался разъяснить доктор.