особенности нас связывал багаж.
В трактире нам сказали, что люди, к которым мы едем, злые, негостеприимные,
полудикие.
На другой день утром мы попросили совета и помощи у местных властей. И пока мой
чемодан ликовал, сундук друга стоял надувшись на крыльце примарии, где мы
подряжали человека любым способом доставить нам вещи.
Но нам повезло. Наша тягловая сила оказалась как раз из того хутора, который мой
друг намеревался, как он говорил, сделать «центром области своих исследований и
изысканий». И вместе с солнцем мы на заре отправились в дорогу, напутствуемые
причитаниями нотариуса.
— Бедные вы, несчастные!
Мы смело пробирались по дну узкой расселины, о стены которой тёрлись бока двух
лошадёнок; между ними покачивался рядом с мешком кукурузы величественный
сундук. Над ним, как ненужный хохолок, мотался мой чемодан.
Из расселины мы вынырнули к потоку, прорезавшему своё русло в самом сердце гор,
среди глыб величиною с буйвола. Это был единственный путь, по которому можно
было пробраться наверх. Время от времени, когда нас одолевала жажда, мы
становились на колени, чтобы напиться.
Так поднимались мы часами, зажатые этим ущельем, выбитым в скалах,
сохранившихся от древних обвалов. Только синяя лента над головой напоминала, что
там — небо.
Временами дорога дышала свободнее, раздвигая в стороны желтоватые стены; мы
останавливались и восхищались архаизмом этого пейзажа, его допотопностью,
величием и обнажённостью первобытных ущелий, где не было ни единого цветка, ни
единой травинки. Гигантские оползни и обвалы, нагромождения камней, ведущих свое
начало непосредственно со времен потопа,— свидетели чудовищных мук рождения
земли.
Дорога была длинная и изнурительная. Нам следовало сдружиться с проводником,
который всё время прислушивался к нашим разговорам о фольклоре. В общем, помимо
того, что он, очевидно, узнал от примаря, наш проводник убедился, что мы люди
деловые. Дивился он только, почему это мы выбрали себе такое чудное дело — ездить
за песнями и разыскивать сказки и всякое колдовство.
— Этого-то добра у нас в деревне хватает, у женщин и у старух есть. Вот с
продовольствием плоховато. Чужие редко когда поднимаются, а если и приходят, то
искать среди наших девушек себе жён, потому больно они хороши.— Он посмотрел на
нас и улыбнулся одними глазами.— Уж не затеяли ли вы жениться?
И он смерил нас взглядом.
В конце концов нам удалось развеять все его подозрения и сомнения. Он даже выразил
желание, чтобы мы пожили у него, сколько захотим. Партия была выиграна.
Его звали Ион. Ион Онишор. Он рассказал нам о большом доме наверху, с двумя
чистыми принаряженными комнатами, которые всё равно пропадали понапрасну. Сам
он жил на кухне, а летом — больше на дворе.
Тут я узнал, что у него умерла жена. Три дочери были замужем и жили отдельно в
богатых селах внизу. Старший сын погиб на войне. Другой, женатый, служил в армии,
далеко, в городе. Он остался с невесткой, которой, казалось, был недоволен. И тем не
менее собирался заставить её готовить нам и прислуживать.
Разговаривая, мы продолжали карабкаться вверх и потому запыхались. На ухабах
поддерживали, сундук, который от колебания подпруг клонился влево и сбрасывал мой
чемодан. Лёд тронулся — и наш проводник уж не таился перед нами. Вечером, когда
мы устроили привал во дворе Онишора и дали ему деньги за перевозку и за комнаты,
мы были уже не чудаками, которых в чем-то подозревают, а дорогими гостями, и
хозяин открыл нам не только свой дом и своё сердце, но и заставы своего края.
Подойдя к дому, Онишор два-три раза крикнул. Смеркалось. Никто не вышел. Он
выругался сквозь зубы, пошарил рукой, отыскивая ключ в тайнике, и открыл дом.
Сундук был внесен на руках, как мертвец, в комнату. Мы думали только о том, как бы
поскорее лечь. Считая, что путешествие не окончено, мы даже не раскрыли постель и
бросились на нее, не раздеваясь. Спал я плохо, с мучительными снами, от которых
вертелся всю ночь.
II
На другой день в сопровождении Онишора мы отправились в деревню.
Она раскинулась по обрывам, в седловине, образованной каскадом террас, которые
разделялись полосами глубоких каменистых оврагов, заменявших улицы. Дома
прилепились к склону, становившемуся всё круче по мере подъема.
— Inhaerent montes[24],— процитировал мой друг слова римского историка о даках.
Мы с удивлением осматривали эти отдалённые края. Везде бедность и допотопность.
Только камень и некрашеное дерево. То здесь, то там — конусообразные лачуги с
маленьким окошечком наверху, которые топились по-чёрному и были подняты так
высоко, что напоминали свайные постройки. Но — словно там скрывались несметные
сокровища — каждый двор окружала прочная каменная стена.
Всё неподвижно. Мужчины — на работе, внизу; женщины и дети постарше — со
скотом в горах. Младенцы играли на пустырях. Изредка старухи и старики
поднимались со скамеек у ворот, чтобы получше разглядеть нас и поздороваться.
Онишор, гордый, останавливался и представлял нас как больших господ, книжников и
его закадычных друзей. И деревня принимала это к сведению.
Я спросил про школу.
— Ну, школы у нас нет. Построили внизу, в большом селе.
— А церковь?
— Церковь есть, только нет священника, не хватает у нас пороху его содержать,—
пояснил он.— Но раз или два в году по очереди поднимаются сюда господа
священники снизу и служат на пасху, а когда можно — и на рождество.
— А как же с покойниками?
— У нас, знаете, умирают мало. А уж коли такое случится, покойник тоже дожидается,
пока придёт господин священник снизу и прочитает над ним молитву.
Мы попросили отвести нас в церковь. Бревенчатая коробка с башенкой величиной с
тополь. Вокруг, под прикрытием стен, похожих на крепостные, стоят несколько
крестов.
Даже трактира тут не было. Всё это там, внизу, в большом новом селе — там школа,
церковь, примария и банк. Старая деревня осталась вроде пчелиной матки, от которой
люди разлетелись в разные стороны в поисках хорошей земли и богатств.
Колонизованные ею холмы и поля простёрлись далеко. А сама она так и осталась
маленькой, отверженной, забытой отшельницей. Но крепкой, как косточка плода.
У меня сжималось сердце, мне было больно смотреть на эту бедность и заброшенность.
Я поделился с другом своими чувствами. Но он возмущённо встал на защиту бедности.
— Вот и хорошо, что нет изобилия, что нет излишков,— заявил он.— Суровость и воздержание,
господствующие в этой деревне, спасительны. Ты видишь? Люди здесь костисты и
тощи, как земля, их родившая. Пленка глины на скалистом основании. Так и они:
несколько канатов мышц, оплетающих сильные кости, на которые накинута всего лишь
рубаха, вышитая блуза или надеты домотканые штаны. Отделка — чёрное с белым.
Пока что тирада Онишору нравилась, он горделиво смотрел на свои узкие белые
брюки.
— Скудная пища, фрукты и немного мамалыги. Сон на непокрытых досках,—
продолжал мой друг.
Это уже не устраивало нашего хозяина, он сморщил нос и отвернулся.
— Побольше кукурузы бы не помешало,— вставил он.
— Простота и эта бедность сохранила в вас ясность ума и свободный дух,—
укоризненно обратился мой друг к Онишору.— Вы не несёте груза богатства.
Вы, чабаны и бондари, не стали рабами труда, убивающего в вас человечность.
Онишор, получив такой афронт, повесил нос.
Мой друг был в ударе.
— Ты видишь их? — обратился он ко мне.— Они не обязаны жизни ничем, кроме
