в комнату — красная накидка, остроконечная меховая шапка надвинута на лоб, усы
закручены...
Чопалэ взглянул на него исподлобья и прикрикнул:
— Эй ты, как посмел без разрешения выйти? Как удалось тебе ускользнуть?
Но товарищ ему не ответил, а направился прямо к горе оружия, схватил мушкет и,
прежде чем Чопалэ успел вытащить из-за пояса пистолет, поднял оружие и разрядил
его прямо в грудь разбойнику. Чопалэ, согнувшись, упал на стол.
— Собака! Обскакал меня,— промычал он.— Ещё бы час, и я отправил бы тебя на
тот свет... Ах, подлец!
И бессильной рукой он тщетно пытался вскинуть пистолет, нацелить его на врага. Тот
сбросил накидку, сорвал шапку и усы... Из-под них поднялась тоненькая, гибкая сестра
Пелагия — как некогда на ярмарках, где она пела балладу.
— Пёс! — кинула она ему в лицо.— Думаешь, я не знала, что ждало меня сегодня?
Я тебя опередила.
Монашка с испуганным воплем спрыгнула с дивана. Разбойник подобно раненому
быку бился, силясь встать.
Пелагия крикнула женщине, чтобы та помогла ей. Она кинулась к Чопалэ, повалила его
на стул, прислонила к высокой спинке его тело и заставила монашку держать его,
притянув за волосы к стулу, так что шея его легла на край спинки, как на колоду. А
сама, схватив обеими руками наточенный ятаган разбойника, двумя ударами
перерубила ему шею.
Голова упала, закатив глаза. Из горла фонтаном хлынула кровь,
взвившись до самого потолка. На дворе уже был день, и свет залил окна... Только одна
свеча продолжала гореть на столе.
Пелагия сделала знак монашке, и они вдвоем потащили труп вон из покоев, по
лестнице вниз, и бросили его на двор... Снег принял его, одев белым мягким саваном.
Рядом с телом бросили потом и голову с застывшей усмешкой, растянувшей одну
только левую сторону лица. Труп обыскали, вынули ключи, и обе монашки побежали в
кельи, где запертые Чопалэ пары спали, ни о чем и не подозревая. Связали крепко-
накрепко верёвками и ремнями руки и ноги разбойникам и вытащили их по очереди во
двор, в снег, двух по одну сторону от атамана и двух — по другую. Потом освободили
из-под замка испуганное стадо монашек. Одна из них умерла... Игуменья малость
рехнулась от переживаний и так никогда и не поняла подвига Пелагии, оставшейся в ее
глазах великой злодейкой... Но для всего скита Пелагия была теперь больше чем
идолом.
— Вот,— заключил дядя Тасе,— поведение бедной женщины, к тому же монашки,
которая подверглась суровому испытанию! Разве это не бихе... как
вы там его назвали... и настоящий, наш, не выдуманный американскими философами.
Мы все с большим удовольствием выслушали историю нашего друга. Однако так
забавно было донимать его возражениями, он так искренне огорчался!..
— Хорошо, дядя Тасе, пусть история подлинная, но...
— Что но, черти вы полосатые!.. Мне её рассказала сама моя тётушка именно так, как она
сохранилась в анналах скита...
— Погоди, погоди... откуда знала игуменья, что всевышний во время грабежа с купола
церкви смотрел равнодушно на разбойников?
— Как откуда знала? Что она, не знала свою церковь?
— Да, но во время грабежа она была заперта в погребе.
— Вот придиры!.. Ей сказала сестра Пелагия...
— Которая готовила угощение в покоях...— прибавил я. И продолжил: — Почему
разбойники выбрали вьюжный день, как вот сейчас?
— Это уж на их совести. Пойдите спросите их... Более серьёзные возражения у вас есть? —
бросил нам вызов, как на ринге, дядя Тасе.
— Дядя Тасе, как Пелагия вышла из кельи, куда её запер Чопалэ?
— Ну, слушайте, и чудаки же вы! Влезьте в её шкуру. То есть подумайте, как она могла
поступить, согласуясь с поведением, пример которого она до тех пор являла!
— Вот потому-то мы и недоумеваем... Дверь закрыта, окно зарешёчено... И никакого
инструмента, чтобы разбить дверь или согнуть прутья решетки... Чопалэ позаботился о
том, чтобы отнять всё, что могло бы помочь Пелагии, которой он не верил, отомстить
за себя...
— Именно это выше понимания? — накинулся на нас дядя Тасе.— Тогда поглядите
вокруг, как это сделала Пелагия, припертая к стенке опасностью... Ну, давайте...
Посмотрим, как вы будете себя вести... Ну, пришпорьте своё воображение...
Мы не нашли решения.
— Ну, ладно, нескладёхи эдакие, я вам помогу. Что вы видите там?
— Печку, дядя Тасе,— ответили все хором.
— А над печкой?
— Над печкой? Ничего, дядя Тасе.
— Как ничего? А труба?
— Правильно, труба!
— А куда ведёт труба, нескладёхи?
— На чердак, дядя Тэсикэ.
— Ну и увальни же вы! При всем вашем уме, натренированном в школах и на трибунах,
бедная монашка даст вам десять очков вперёд.
— Как так, дядюшка Тасе?!
— Ну, разбейте же трубу...
— Чем, дядя Тасе? Ведь Чопалэ всё взял...
— Кулаками... Погодите! Гляньте туда, у дверцы лежат несколько поленьев. Стучите,
долбите поленом по трубе, пока не вылетит кирпич. Этого достаточно. Потом все
развалятся. Хоть руками вынимай. И что остается, ну же, придурки?
— Большая дырка, дядя Тасе.
— Ну вот, тогда — вперёд! Дырка ведёт на чердак, чердак — на крышу, и вы с лёгкостью
— прыг вниз, во двор...
— А Констандин? — продолжали мы его поддразнивать.
— Констандина Пелагия во сне крепко-накрепко связала его же собственными поясами —
по рукам и по ногам,— перед тем как разбить трубу. Впрочем, у Констандина было
лучшее занятие. Он спал как убитый в изнеможении от усталости и от любовных утех.
Ибо сестра Пелагия не сдалась, пока не довела его до изнеможения.
— А другие разбойники, дядя Тасе? — продолжали мы донимать его.
— Ну, значит, теперь вам нужен эпилог. Молва о подвиге Пелагии достигла столицы, куда
было приказано перевезти разбойников. Их трупы подняли на вилы и поставили на
площади в центре города — двух справа и двух слева от Чопалэ, которого повесили за
подмышки, поставив голову ему на место при помощи кола, заострённого с двух
сторон,— на один конец насадили голову, другой вогнали в туловище.
— Дядя Тасе, разреши мне тоже спросить...
— Спрашивай, птенчик, сколько угодно. Я сотру тебя в порошок.
— Как же тебя-то принимали монашки в скиту? Ведь всё равно то, что ты носил тогда,
называлось брюками, пусть даже они были очень коротки...
— Эх, чтоб вам,— произнес он, и лицо его посветлело,— задурили вы
мне голову своими глупостями, и я совсем позабыл презабавную часть этой истории.
Монахини, убоявшись ещё одного нападения, а в особенности мести других
разбойников, обратились с нижайшей просьбой к епископу — освободить их от зарока
и разрешить взять себе мужчин, ибо они больше не могут оставаться одни.
Епископ, испугавшись, переслал прошение в резиденцию митрополита, митрополит,
чтобы снять с себя ответственность, переслал её патриарху в Константинополь,
мотивируя столь смелую просьбу понятным испугом монахинь, их женской слабостью,
пустынностью тех мест и отсутствием защиты.
Патриарх ответил монашкам. Он проклинал их за распутство и угрожал анафемой...
Что погрузило скит в немалую печаль.
Впоследствии оказалось, что все, начиная с епископа, поняли ходатайство превратно,
то есть будто матушки просили разрешения взять мужчин себе в мужья! А они,
бедняжки, только и молили прислать работников для охраны и защиты монастыря. Что,
как скоро это выяснилось, и было сделано.
И с тех пор древние законы и запреты исчезли.
Во времена, когда я приехал в монастырь, там были не только петухи, коты и
работники, но и мужчины, выполнявшие при иных монашках службу, которую с
проклятиями запретил им патриарх Византии.
