не знает, что говорит». Но инженер продолжал показывать, как осуществить это беззаконие...

Амин неожиданно прервал его:

— Это невозможно, сударь.

— Почему? — удивлённо спросил посланец. И он снял, чтобы протереть, очки с такими толстыми

стеклами, что их хватило бы на десять обычных пар.

— Запрещено,— сказал Амин.

— Кем?

И инженер как следует потёр нос

— Законом.

— Законом? — Он засмеялся.— При данных обстоятельствах закон отступает. Мы заменяем его

динамитом! — И он снова засмеялся. Потом серьёзно добавил: — Я констатирую, каков этот

случай, и имею право решать: здесь нужен динамит. На другое не стоит тратить силы. Это был

бы напрасный труд.

   Амин сделал шаг вперёд. Он сам не знал зачем... Словно чтобы просить его. А может, угрожать.

— Нельзя это,— настаивал он чужим, изменившимся голосом.— Вся запруда взлетит в

воздух; рыба уйдёт; переправа испортится.

   Он задыхался... Товарищи его глядели опасливо, точно боясь взрыва.

— Об этом не беспокойся. Я знаю, сколько надо положить динамита и где, чтобы досталось только

рыбам.

— Когда будем закладывать, господин инженер? — угодливо спросил бригадир.

— Я сообщу тебе по телефону. Приезжай сюда с людьми на лодках и телегах, чтобы грузить рыбу.

— И он повернулся к Амину: — До тех пор смотри карауль всё.

   Он сел в моторную лодку и уехал. Рыбаки тоже погрузились в лодки и не оглядываясь уплыли в

деревню — там ждали их мамалыга и чорба.

   Оставшись в одиночестве, Амин снова оказался хозяином печальных просторов. Мысль о

динамите всё больше и больше завладевала его рассудком. Он как наяву слышал взрывы,

видел, как высоко взлетают снопы воды, как содрогается омут, выбрасывая из своих глубин

тину. И тут же поверхность воды начинает кишеть убитыми рыбами, они плавают белыми

брюшками вверх, и из жабр у них хлещет кровь, которую уносят волны... А белуга? Он не желал

больше ничего видеть и закрыл глаза руками, хотя знал, что это наваждение.

   Его протест был бессилен, он, точно желчь, пропитывал горечью всё его существо; горечь

захлестывала ум, отравляла бессилием руки и ноги.

   Непривычная чёрная забота придавила его, он согнулся под тяжестью пугающей

ответственности.

   «Это желчь излилася мне в кровь»,— подумал он, пытаясь понять, что с ним происходит.

   Он оглядел воду, землю, горизонт, и, куда бы он ни взглянул, глаза его всё пятнали желтизной.

Нагнувшись над сверкающей волной, он отыскал в ней своё изображение; оно показалось ему

тоже зелёно-жёлтым. Что это, отблеск листвы? Он поднялся и сплюнул — слюна была

зеленоватая, вкуса полыни.

   Он попытался успокоиться; бесчисленное число раз обошёл запруду. По привычке...

неосознанно. Равнодушно... И не думая об охране. Ничего не осматривая. Словно прогуливаясь.

   Полдень давно миновал... Усталый, обессиленный, он поднялся на плотину и против обыкновения

растянулся на перекладине мостков, обвив их руками... Под ним с убаюкивающим гулом

катилась вода. Такого с ним раньше не случалось — он заснул глубоким сном младенца.

   Когда он пробудился, уже спустилась ночь... Он пришёл в себя. Наклонившись, посмотрел вниз,

в глубь омута... Странно, как-то вдруг он с лёгкостью разглядел все, до самого дна. Он хорошо

видел: какие-то рыбы равнодушно отдыхали в тине; другие сновали взад-вперёд; щуки

выпрыгивали на вершок; карпы рвались к запретному воздуху; дремали серебристые усачи;

плотва, точно у неё были крылья, стремилась улететь. Он искал глазами белугу. Долго. Её не

было видно. Может, она спряталась? Его охватила досада. Он вспомнил сказку; какой-то

внутренний голос советовал ему перевернуться трижды через голову, как это делал сказочный

богатырь, и тогда он превратится в мысль. Мысль проникнет всюду... Как ни был он опечален,

но всё же улыбнулся — в детстве он испробовал все кульбиты.

— Не так... душой,— прошептал кто-то в нём.

   «Ага... значит, чтобы душа трижды перевернулась? Так можно».

   Он слышал и слушал этот разговор с самим собой. Надо попробовать. Что от него убудет? И он

напрягся... Один раз — и он точно погрузился на дно смерти. Второй — и он будто всплыл со

дна. Третий — перед ним был свет. Вот оно — он превратился в мысль. Почему он не знал

этого прежде? Значит, нужно было, чтобы пришла беда и его научила?

   Теперь он спускался туда, на дно, и он знал все рыбьи думы. Он сосредоточился, как для

скорбной молитвы, движимый одной мыслью — отыскать белугу. Зачем? Чтобы вымолить у

неё прощение? Чтобы попросить совета? Чтобы воззвать о помощи?

   Ибо он не знал, не умел обратиться к небу. К небу взывают лишь землепашцы, они молят бога

ниспослать им дождь. У рыбаков своё небо — на дне вод; «небо» гораздо более глубокое и

ошеломляюще таинственное... Их бог не ходит но облакам: он несется на рокочущих волнах,

через водовороты и быстрины, на китах и белугах. Одна из них сейчас здесь заперта, значит,

бог где-то близко.

   Торжественный трепет, словно озноб, сотряс всё его существо, точно он услышал зов трубы.

Потом второй, третий, всё быстрее, всё чаще. Он дрожал, будто охваченный страшным

ознобом, зубы у него стучали, как неумолчная трещотка. Что это, снова вернулась лихорадка?

Потом дрожь прекратилась, и он начал гореть. Какой-то внутренний огонь, добрый и ласковый,

точно печка, когда войдёшь зимою в дом. Он успокоился... Ему было хорошо. Теперь он мог

смотреть и не падать в «небо», что было под ним.

   Он прислушивался к себе и понимал — это второе, глубокое превращение. Теперь ему не было

дела до работы... С той минуты он посвящал себя размышлению, ставшему отдыхом... Как его

дед... Уж не постарел ли он вдруг, внезапно? Он снова прислушался к себе: возможно! Но как

бы то ни было, это старость какая-то новая, это иное обличье жизни... Старость, обогащённая

безмерными сокровищами того, что было и что будет, драгоценное воспоминание, какое-то

высшее бескорыстие, беспристрастие человека, благосклонно взирающего на всех с высоты

своего парения. Старость, обретшая милосердие, отрешённая от плоти, но не утратившая силы,

внутренней напряжённости,— как для полета. Разве это может быть старостью, когда он

чувствовал, как клокочут в нем могучие соки, мгновенно выжатые из тысяч и тысяч других

жизней, и самое ценное из всех них было даровано ему?

   Теперь он окончательно понял: жизнь — не сегодняшний день, и не завтрашний, и даже не

целый год. Для настоящей жизни достаточно и мгновения, мгновения полного, в котором кулак

судьбы спрессует время в одну слезу духа. Мгновения, когда он ребенком впервые изловил

рыбу — карпа вдвое больше его самого. Мгновение, когда однажды ночью, склонясь над

дедушкой, он услышал его шёпот и последний вздох, от которого застыло время, и тогда он

слил свою душу с его душой. Эти мгновения — не время, и они никогда не умрут...

   Внутренний огонь стих. Пот, точно роса, выступил у него на лбу. Теперь его охватило

спокойствие всепобеждающей уверенности. Зачем копать, зачем искушать свою душу

вопросами и сомнениями? Это дело времени, будущего. Не лучше ли оставить неразрытыми

богатства судьбы, благоразумно удовлетворившись сознанием, что они там спрятаны, точно

скупец, не отрывающий клада, затаённого его предками в подземелье, над которым он спит?

   И вот ему открылся другой, великий источник жизни, позабытый за делами, заслонённый от

него до тех пор нетерпением, работой и заботами: воображение. Он сразу заполнил пустоту

одиночества и отчаяния видениями, он создал для него мир и приготовил его для неслыханных

дерзаний, помог достигнуть недостижимого.