Увидел в нем пачки листков. И узнал их, потому что прочел верхнюю строчку: «Сталинград — первый нокаут Гитлеру»…

Увидел, что на листках, прижимая их, лежит пистолет. И узнал его, потому что знал эту систему: «Парабеллум». Другой, такой же, держал в руке Франц.

Франц Дёппен, который сейчас нисколько не походил на весельчака и анекдотчика, а стоял бледный как покойник, в своей растерянности даже не опуская руки с пистолетом…

Я услышал свой собственный голос, раздавшийся гулко, как в раковине. Но странно! — не запомнил, что же именно я сказал, и вообще больше ничего не помнил.

Я хотел подняться, но левая нога не послушалась меня. Откинув одеяло, я увидел, что она повыше щиколотки— в тугой перевязке, — значит, они все-таки подстрелили меня! Теперь я понимал, что вчера ринулся вниз, будучи не в себе. Просто я был болен. И вероятно, еще тогда, когда кричал в бреду у Альбертины…

Кто уложил меня в постель?

Я осмотрелся. Мне ни разу не пришлось здесь побывать при дневном свете. Теперь он бил в окно, за которым угадывалось утро ранней весны. Каморка со скошенным потолком… Древний шкаф, украшенный старомодными шишечками и резным бордюром наверху. Я лежу в постели, накрытый потертым плюшевым одеялом. И слегка кружится голова.

«Что же я сказал им вчера? В какой мере открылся им?» Я был не в силах не только ответить на эти вопросы: они трудно возникали в моем сознании и почему-то не очень беспокоили меня. Как и то, что без стука вошла фрау Дунц. Она всплеснула руками: можно было подумать, что я тайком проник сюда и совершенно неожиданно для хозяев оказался в их постели!

— Тебе лучше, Вальтер? Ты можешь что-нибудь сказать?

Почему бы я не мог «что-нибудь сказать»? Но что именно? Убей бог, я не помнил, как здесь очутился. И вряд ли Лина в курсе…

— Фрау Лина, я плохо помню, что произошло вчера… — сказал я осторожно.

— Вчера! — повторила она горестно, и я испугался: не сказал ли я что-нибудь такое?..

Она все так же жалостно смотрела на меня:

— Вальтер, ты был очень болен. Лежал без памяти. И слег не вчера, а пять дней назад…

Все ясно: она ничего не знала о сцене в тире… а только — о моей болезни.

— Фрау Муймер очень беспокоилась о тебе. Она хотела перевезти тебя к себе, но брат не согласился.

Еще бы! Понятно, почему меня оставили здесь, а не отвезли домой… Они-то — Франц и Филипп — ничего обо мне не знали, кроме того, что я стал нежелательным свидетелем… Они не доверяли мне. А почему, собственно, они должны мне доверять?

И если я даже расскажу им свою историю, то чем смогу ее подтвердить?

— Сейчас я тебя накормлю…

Я улыбнулся, потому что это была фраза, которую Лина произносила чаще, чем всякие другие. Краснощекому Лемперту чертовски повезло!..

Я ел все, что она мне предлагала, и сказал, что завтрак — довоенного образца. Она была очень довольна.

Все время я думал о предстоящем разговоре, о том, как примут мою историю Филипп и Франц. Теперь множество мелких и якобы случайных фактов, выстроившись в ряд, получили смысл и объяснение.

И то, что Филипп с самого начала не захотел оставить меня у себя в доме. И то, что он выпроваживал меня время от времени из бирхалле. И даже то, что он не любит женской прислуги… А Конрад? Конрад — вместе с ними? И его свастика — только ширма? Мысли мои не текли, а кружились, утомительно повторяясь. Но была среди них одна, очень ясная: поверят мне или нет, когда я расскажу им все?.. А то, что я все расскажу, это я решил бесповоротно!

Я отдавал себе отчет в том, что если мне не поверят, то могут заподозрить, будто я их выслеживал. Могут, конечно. Мне нечем опровергнуть такие подозрения… Это мог бы сделать Зауфер. Или в какой-то мере — Энгельбрехт… Но нет ни того, ни другого.

С этими мыслями, несмотря на всю их тревожность, я уснул внезапно и крепко.

…Сейчас, когда комната со скошенным потолком была наполнена глубокой ночью, с ее темнотой, разбавленной светом синих маскировочных фонарей, с ее тишиной, готовой ежеминутно взорваться сиреной «воздушной опасности», с ее запахами плохого бензина военного времени, плохих сигарет и эрзац-кожи, — сейчас мне было легче собрать свои мысли, продумать — что изменилось? Что изменилось в моей жизни оттого, что я нашел тех, кого искал, и открылся им. Нет, нет… Я не искал. В том-то и дело. Я «просто жил». И мечтал, что они найдутся сами собой… Если они только существуют.

А они оказались рядом. И вот я открылся им: стал для них Рудольфом Шерером… Стал ли? Поверили ли они мне? Я мог сказать с полной уверенностью только, что они ХОТЕЛИ мне поверить.

Я принялся вспоминать все подробности сегодняшнего разговора. Конечно, я свалился на них со своими откровениями как снег на голову… Они, наверное, шли ко мне совсем за другим: думали дать мне урок конспирации…

— Ты крепко приболел, парень, — сказал Луи-Филипп, и мне почудилась та интонация, с которой он сказал когда-то: «Спи, дитя человеческое!» А может, она мне почудилась, потому что я хотел ее услышать. — А рана пустяковая: пулей на излете…

— Если бы Филипп не хватил меня по руке, было бы совсем как в том анекдоте… — завел было Франц, но я перебил его:

— Мне нужно сказать вам кое-что…

Луи-Филипп слушал меня, широко раскрыв глаза, словно ребенок…

А Франц? Сначала он сидел с такой миной, которая яснее слов говорила: «Ну и байки ты нам преподносишь, парень! Да ты завзятый Пральханс[8]. И только то обстоятельство, что я всадил в тебя пулю, мешает мне высказаться».

Потом что-то изменилось, и я отметил, что это произошло, когда я рассказал об Энгельбрехте. Может быть, они его знали? А может быть, мне не следовало ничего говорить? Вальтер Занг — рабочий парень, безусловно им симпатичный… Почему они должны были подозревать, что он из гестапо? Или полиции? Ведь он не совал нос в их дела, и не его вина, что Филипп просто забыл, что сам отправил его наверх, к Максу? Почему бы им не привлечь Вальтера Занга к своей работе, раз уж так случилось, что он узнал о ней? Зачем им Рудольф Шерер? То, что я им рассказал о себе, выглядело, на их взгляд, просто фантастичным. Они, конечно, могли принять это как хорошо затверженную гестаповскую легенду… И ничем, ничем я не мог подтвердить свою искренность!

Но обманывать я не хотел. «Если бы господин Зауфер был здесь, он подтвердил бы… Он же друг моего отца. Я легко доказал бы ему, что я — это я…» Это прозвучало наивно: я сам это почувствовал. Именно то, что сразу после исчезновения Зауфера я ссылаюсь на него, говорило не в мою пользу. Ах, боже мой! Да все, все говорило против меня! Я опять потерпел крушение…

Но, перебирая всячески сказанное, я уцепился за брошенные Филиппом слова: «Ты не беспокойся, Вальтер, мы можем проверить то, что ты о себе говоришь. Мы имеем такую возможность…»

Что означали они? От кого они могли узнать обо мне, если скрылся Зауфер? И сгинул Энгельбрехт… Но все равно я не жалел, что открылся им…

Сейчас, вспоминая весь разговор, я понимал, что не мог поступить иначе. И не жалел ни о чем.

У меня опять кружилась голова. Они что-то говорили о сотрясении мозга. Неужели это так долго длится? Мне казалось, что я уже очень давно здесь. Не могу сказать, чтобы мне это было неприятно: я принимал заботы фрау Лины как относящиеся именно к Рудольфу Шереру, хотя ее не посвятили в дело, как я и предполагал.

Наступало раннее утро. Напротив, через улицу, не подымалась еще железная гофрированная штора на окне галантерейного магазинчика. Проехала на велосипеде почтальонша с кожаным мешком на багажнике. Прошел шупо, и на его блестящем шишаке заиграл бледный отсвет еще не погашенного фонаря. Величественный полицейский был, однако, инвалидом: из-под синей пелерины виднелся подколотый выше локтя рукав.

Я машинально ловил все приметы негромкой боковой улицы, она была непривычна мне в такой ранний час. Мне подумалось, что «Песочные часы» удачно избраны для дела: нелюдная улица, тир, винный погреб… «Да еще пустующий гараж во дворе», — вспомнил я. И свои люди, теряющиеся среди других, непосвященных завсегдатаев… И пользующийся доверием у местных «лейтеров», Лео Филипп Кранихер, участник французской кампании, инвалид войны. А Франц Дёппен? Ну, этот вне подозрений: балагур, анекдотчик…