Она была очень нервно настроена, торопливо протянула мне руку, и даже через перчатку я ощутил, какая она холодная.

Господин в «берсалине» вынул изо рта трубку и с любопытством смотрел на нас.

Когда я вежливо пожелал ему доброго дня, он приподнял шляпу с легкой улыбкой, как бы говоря: «Мы еще с вами встретимся». И мне это не понравилось.

Впрочем, я тотчас забыл о нем.

— Куда мы отправимся?

— На Беренштрассе есть ресторанчик. А вдруг он… тоже? — остановилась Иоганна.

— Тоже обратился в развалины? Все возможно, — я не мог ее утешить на этот счет.

Оказалось, что на Беренштрассе все в порядке. Не успели нам подать кофе, как Иоганна заговорила, ее прямо распирало от нетерпения, так она хотела мне все выложить.

— Ты понимаешь, Вальтер, он хочет на мне жениться. Это уже точно…

— Твой боксер?

— Почему боксер? Он не спортсмен даже. Он зубной техник, у него был свой кабинет.

— Зубной техник? — Меня это рассмешило, я вспомнил анекдот Франца Дёппена про любовников, которые встречались у зубного врача…

— Почему ты смеешься, Вальтер? Я же хотела с тобой посоветоваться.

— Прости, Ганхен. Мне просто вспомнилась смешная история про врача. Она не имеет никакого отношения… Но что я могу тебе посоветовать? Ты-то сама хочешь выйти за него?

Я был в затруднении. Ведь я желал ей добра. Но не мог дать ей совет, исходя из своих оценок, а должен был влезть в ее шкуру и оттуда уже разбираться, что лучше, что хуже… А с ее точки зрения, наверное, это венец мечтаний: пятидесятилетний зубной техник с неприличным магазином… И если не он, то кто же?.. А мать с малышами? И может быть, он — ничего, этот рыжий? Может, он даже и хорош?

Ганхен смотрела на меня пытливо, полагая, что я взвешиваю «за» и «против»… Так как я все еще молчал, она сама заговорила, опять-таки очень нервно:

— Он состоятельный человек. Конечно, магазин — только так, для витрины. У него крупное дело — заготовка французских альбомов…

Меня ужасно удивило, что она употребила слово, которое можно было перевести как «заготовка». Словно речь шла о скоте или фураже…

— Официально, знаешь, в рейхе это не поощряется. И фюрер — против. Но на деле все высокие персоны хотят иметь эти альбомы. И при этом самые-самые забористые… Шефу привозят их из Парижа военные, которые там расквартированы. Ты не думай: это очень хороший бизнес. Несмотря на то что шеф им платит бешеные деньги, расходы окупаются…

Я никогда не видел Иоганну такой оживленной и разговорчивой.

— Мы, наверное, поедем в Париж. Ах, Вальтер, ведь это мечта каждой женщины — Париж, верно?

Я неопределенно хмыкнул. Она продолжала, все больше возбуждаясь:

— Свадьба будет самая скромная. По военному времени. С моей стороны — только мама и сестренка. А с его — его друг, который возит ему из Парижа альбомы…

Я чуть не расхохотался: прелестный свидетель на брачной церемонии — агент по «заготовке» порнографии!

Иоганна, раскрасневшаяся и прехорошенькая в своем синем бархатном костюмчике, — шубку она сбросила на спинку стула, — никогда еще не была такой нарядной: видимо, французский товар делал свое дело.

— Ты не представляешь себе, Вальтер, какие связи имеет Матти!.. В самых высоких кругах! — продолжала она.

Ага, его зовут Матти. Он уже для нее Матти! Естественно… Я забыл, что он был для нее Матти и раньше!

— И все эти связи — на почве неприличных альбомов?

— Ну конечно! — с энтузиазмом подтвердила Иоганна, глаза у нее заблестели. И я вдруг неожиданно и странно подумал: не пустит ли зубной техник в оборот— насчет порнографии — свою прелестную жену? Не всунет ли и ее в какой-нибудь альбом для соблазна престарелых селадонов из «высших кругов»?.. Ну что я мог ей посоветовать?

— Скажи мне, Иоганна, откровенно: у тебя есть какие-то сомнения? Ты мне обрисовала все «за» твоего Маттиаса. И не ответила на мой вопрос: ты-то сама хочешь выйти за него?

Я же не мог спросить, любит ли она его. Это было бы ханжеством высшей марки. Потому что ясно, что не о любви же идет речь… Но хочет ли она выйти за него, — так можно было ставить вопрос, применяясь к ней, встав на ее позиции…

Я никак не ожидал того, что произошло. Она тихо и горько заплакала. Так тихо и горько, словно была не невестой, а вдовой.

Сидя рядом с ней, я вытирал ей слезы своим платком, и сердце у меня разрывалось от жалости и любви к ней, и я не знал, что сказать, чем ее утешить… В кафе было много народу, но никто не обращал на нас внимания: обычная сцена военного времени.

Но Иоганна уже утешилась:

— Понимаешь, Вальтер, — она вынула из сумочки пудреницу и провела пуховкой по лицу. Словно этим она стерла не только следы слез, но и само огорчение, она спокойно дослала вслед своим доводам еще один, пожалуй, самый веский: — Матти не подлежит призыву. У него грыжа.

— Грыжа? — я удивился: и у этого грыжа!

— Да, и очень опасная, с выпадом, знаешь?

Откуда я мог знать? «Выпад», помимо своего прямого значения, был мне еще известен как танцевальное па — и только.

— Ну, вот видишь, Ганхен, все очень даже хорошо получается! И ты поедешь в Париж — мечта каждой женщины…

— Да, Вальтер. Все-таки судьба мне улыбнулась, правда? — спрашивала она, словно то, что я подтвержу это, окончательно ее убедит.

Я подтвердил. Было бы ненужной жестокостью вселять в нее сомнения. И я подумал, что, верно, я сам изменился, если проявляю такую терпимость.

Она уже совсем успокоилась:

— Ах, Вальтер, как нам с тобой было хорошо… Правда?

Вот это я горячо подтвердил.

— Но это не могло долго продолжаться. Такое всегда бывает быстротечным. Правда, Вальтер?

«Я должен тебя покинуть, покинуть…» — зазвучало во мне, как будто это был лейтмотив Иоганны.

— Ты будешь меня вспоминать, Вальтер?

— Да, Ганхен. Я буду тебя вспоминать. С благодарностью и нежностью, Ганхен…

— Правда? — Она поцеловала меня в губы: от нее пахло пудрой и эрзац-кофе. Она выглядела совершенно успокоенной. — Наверное, тебе уже пора, Вальтер?

— Да, Ганхен. Ты напишешь мне из Парижа?

— Может быть, мы еще повидаемся…

— Всегда рад тебя видеть.

Я очень спешил, потому что в «Часах» начинался час пик. Но все же вспомнил про господина в «берсалине». Да как же я не сообразил? Ведь он просто сменил того шпика? Тот ушел и «передал» меня другому… Это же ясно! А я по-дурацки развернулся со своим кисетом… Может быть, за мной уже давно топают: я же потерял всякую бдительность и вовсе не «проверялся»…

Но, как я ни вертел головой, как ни засматривал в уцелевшие стекла витрин, не видно было никого: это снова одолевали меня мои фантазии!..

Официальное объявление национального траура словно бы заключило всю столицу в черную рамку. Закрыли многие увеселительные заведения, зрелищные предприятия и катки. По радио беспрерывно передавали траурные марши и музыку из «Ифигении». Слово «Сталинград» произносилось много чаще, чем любое другое слово.

Германия, знавшая величайшие военные триумфы, познавшая и трудности войны, переживала теперь ее трагедию. Она еще не была повергнута: еще крепко держала в своих когтях добычу, но уже сама истекала кровью. И, зализывая раны, готовилась к новому прыжку. Но ни знамена, обвитые черным крепом, ни траурные полотнища, свисавшие из окон домов, ни урезанные продовольственные пайки — ничто не снимало устремления «тысячелетнего рейха» к победе. Перед лицом тысячелетий что значило даже национальное бедствие — поражение на Волге! По-прежнему бушевал в Спортпаласе неистребимый пафос карликового доктора. И еще более весомо и непреклонно звучали слова фюрера о том, что восприятие масс — ограниченно, понимание — незначительно, зато забывчивость— весьма велика…

Сталинград забудется, когда придут победы. А память о мертвых, материализованная в могильных венках и мраморных надгробиях, потеряет остроту потери и займет свое место за изгородями кладбищ.