— Конечно, — пробормотал он убито, — не все вернутся с поля…

— Ах, Гейнц, никто не вернется! — радостно подхватил я. — И в этом великая правда! Ведь именно это и есть условие победы! — Я говорил с таким напором, которому мог позавидовать по крайней мере парикмахер-политикер из «Золотого шара».

Гейнц заказал еще пива. Настроение у него упало. Он воспринимал все, не пытаясь как-то переработать его, взвесить, оценить. Реакция его была простейшая: услышал что-то неприятное, огорчился, не подумав даже усомниться или выставить контрдовод.

Сейчас он думал так: я его пожалел — значит, есть причина для жалости, теперь он уже сам себя жалел.

— Тебе хорошо, — вдруг сказал он, — тебя не призовут.

Это уже звучало по-людски, по крайней мере. Но я безжалостно отрубил:

— Что ж хорошего, если не можешь отдать жизнь за фюрера!

Гейнц согласился, но как-то кисло.

— Если ты очень захочешь, то найдешь способ… — неуверенно начал он.

— Только это и поддерживает меня! — ответил я и, не обнаружив на столе пепельницы, щелчком отправил окурок в урну, стоявшую в углу.

Гейнц машинально проследил за моим движением и сказал без интереса:

— Ты, наверное, хороший стрелок…

Я не ответил. Эти слова я где-то слышал совсем недавно. Они были адресованы не мне. Нет, не мне. А кому? Но где, где это было? «Он, наверное, хороший стрелок?…» И вслед за этими словами — стук затворяемой двери. Вспомнил! Все те же «Песочные часы»! Теперь на память пришли реплики, которые я тогда слышал сквозь дрему, — я был так измучен!

А хозяина я хорошо рассмотрел: он выглядел как итальянец, черные вьющиеся волосы и смуглое лицо. «А где ж найти такого, чтоб его повестка не брала?» — это хозяин, говорит он небрежно, просто чтоб поддержать разговор. И потом — о другом… Но дальше мне уже не надо! Мне теперь и этого вполне достаточно! Тем более что я вспоминаю — куски воспоминаний складываются в одно, словно клочки порванного письма, — еще было сказано об этом Максе, которого забрали в солдаты, что он «все мог»: и холодильник отладить, и арматуру освещения, — золотые руки… Так это все и я могу. И как раз меня «повестка не берет»…

Неизвестно почему, меня потянуло туда, — песочные часы, что ли, меня привлекали? То, что я там был с матерью? В этом я увидел какой-то знак судьбы? Но только я ни минуты уже не сомневался: предложить свои услуги, заменить Макса с его «золотыми руками»!

Мысль не успела вспыхнуть, как я уже привык к ней. Это я, Вальтер Занг. А что скажет Рудольф Шерер? Он одобрил: с точки зрения здравого смысла так и следует. Хороший ресторанчик «Песочные часы», и, кажется, хозяин — ничего! Я чуть было не сказал Гейнцу о своем намерении, — не потому, что хотел поделиться с ним. Просто мне надо было самому услышать, как это прозвучит: «Я пойду наниматься в заведение „Песочные часы“».

Но меня удержало соображение о том, что лучше не оставлять следов. Я был уверен, что никогда больше в жизни не увижу Гейнца. Я начинал новую жизнь, и она уже как-то связывалась в моем представлении с «Песочными часами». Поворот соединенных узким горлышком стеклянных колб как будто знаменовал поворот в моей жизни.

Тот вечер, когда я вместе с Францем Дёппеном вошел в бирхалле «Песочные часы», сохранился в моей памяти какими-то отдельными кусками, отрывочными фразами, расплывающимися лицами. Я был слишком потрясен. В моем сознании все дробилось, распадалось, какие-то связи вовсе выпадали. Так, например, я никак не мог припомнить, куда делся потом Франц. То ли он ушел раньше меня, то ли остался.

Казалось бы, к чему это мне, но здесь было у меня одно соображение, вернее, догадка: что-то в болтовне Франца с хозяином «Часов» наводило на мысль, что они встречаются не впервые. А в этом случае возникал вопрос: зачем бы Франц прикидывался, что попал сюда случайно, благодаря мне?

Наблюдения мои были, конечно, неточны, а выводы, вернее всего, ошибочны. Но сейчас, когда я уже мысленно связывал с этим местом свои планы, мне важны были и мелочи.

Дорогу я нашел без труда и никого не спрашивая. Когда я подошел к двери бирхалле, из нее как раз выходил посетитель. Хотя было еще рано, около трех часов, и день будний, он был в темном пиджаке с широкими, по теперешней моде, отворотами. Я обратил внимание на то, что в лацкане у него виднелся какой-то знак со свастикой. Я еще во всех многочисленных значках не разбирался, и мне только показалось странным, что из в общем-то захудалого заведения выпорхнул такой франт.

Он небрежно отпустил дверь, тотчас захлопнувшуюся за ним, но вдруг задержался. Он смотрел на песочные часы. Я невольно посмотрел тоже. Верхняя колба была пуста, весь песок пересыпался в нижнюю. Быстрым движением франт перевернул часы и, словно выполнив какую-то обязанность, заспешил прочь, даже не взглянув в мою сторону.

На меня же эта манипуляция произвела такое впечатление, словно передо мной открыли семафор: путь свободен! Я теперь многое воспринимал необычно, придавая какой-то особый смысл самым простым вещам.

Действительно: на двери висят песочные часы, они «стали», песок не сыплется. Естественное движение проходящего: привести часы в движение. Ну стоит ли принимать это за «перст судьбы»!

Посмеиваясь сам над собой, я перешагнул порог. И только теперь сообразил, что «франт» — тот самый «хороший стрелок», только одет он теперь иначе. И я лучше рассмотрел его: он хорошо выглядел — как-то независимо, почти гордо. И темные глаза со строгим выражением были хороши.

Сейчас, при свете дня, помещение казалось другим: словно бы просторнее и, во всяком случае, привлекательнее. Я быстро сосчитал, что столов всего двенадцать, довольно тесно поставленных друг к другу. Покрыты они клетчатыми скатертями, грубыми, но чистыми и накрахмаленными. Тяжелые стулья с высокими резными спинками «под старину» выглядели, пожалуй, слишком громоздкими здесь. И еще кое-какие предметы мне показались случайными именно здесь: например, старинная фарфоровая лампа со стеклянным абажуром, на которой специальными красками изображены были охотничьи сцены, почти неприметные при дневном свете, но, вероятно, эффектные, когда лампа зажигалась, если она вообще зажигалась когда-нибудь, — прошлый раз я ее не заметил.

Я оказался единственным посетителем в этот час, ранний для вечернего пива и поздний для обеда. Помещение было пусто, по-дневному сонно, пахло мастикой от только что натертого пола, — я подумал, не входит ли натирка пола в обязанности услужающего, — и свежесмолотым кофе. За стойкой тоже никого не было, и на стук захлопнувшейся за мной двери никто не вышел. Таким образом, я имел время осмотреться. Я затолкал свой рюкзак под стол и уселся.

Вдруг мне стало как-то не по себе: я уже минут десять сидел за столиком, и никто не появлялся. Может быть, кто-нибудь незаметно наблюдает за мной? Не успел я подумать об этом, как узкая дверца за стойкой открылась и появилась женщина. Белый передничек указывал на то, что она обслуживает клиентов, и я порядком перепугался, не опоздал ли я, не нашел ли хозяин вполне гарантированную от призыва в армию особу для услуг. Судя по наружности, это вполне могло так и быть: крепкая женщина с приятным лицом, а что ей уже наверняка за сорок, это делу не мешало.

Стоп! Ведь это сама хозяйка! Ну конечно, должна же быть супруга у такого симпатичного и молодцеватого хозяина и почему бы ей не заменять иногда мужа за стойкой?

Женщина кивнула мне, как завсегдатаю, — это, видимо, была ее манера, — и, облокотившись на стойку, спросила, что я хотел бы. Я отметил, что эта «старомодная» форма с «бы» здесь еще действовала.

Я заказал пиво и сосиски. Женщина нырнула за дверь, наверное включила газ, и, вернувшись, взяла с обитой цинком стойки пол-литровую кружку. Я отметил, с какой сноровкой она наполняла ее, так что пена пышным колпаком взбежала высоко над краем кружки, но ни капли не выплеснулось; как, нисколько не спеша, но и ни секунды не тратя лишней, она подхватила поднос, не забыв про картонную подставочку, на которую водрузила кружку, и приблизилась ко мне, так что я теперь увидел ее, так сказать, полностью; не толстую и не худую, не дурнушку, но и не красавицу, — женщина, каких встречаешь на дню не менее десятка и никогда не запоминаешь.