— Наверное, фрау Альбертина.

Я не спросил, где ее черти носили до трех часов ночи, но почему-то она сама сочла нужным меня осведомить. Наверное, с воспитательной целью.

— Ты знаешь, Вальтер, в такие времена, как сейчас… Все мы испытываем временные трудности… Сразу множество вредных людей подымают голову…

Я навострил уши. В полумраке комнаты ее лицо в профиль более, чем когда-либо, напоминало львиный зев…

— Наш бециркслейтер попросил меня помочь ему составить списки. Это же не всем доверяется… Ах, Вальтер, как много еще людей, которые мешают нам победить…

— Да, до победы еще как до неба, — не удержался я.

Она горячо зашептала, присев на край моей постели:

— Не говори так, Вальтер. У фюрера есть в запасе новое оружие…

Я слышал про это «новое оружие» уже давно: может, оно и было, а может, это новый пропагандистский трюк колченогого…

— Кончили со списками? — спросил я.

— Не совсем. Я взяла с собой часть, чтобы поработать дома. В канцелярии у меня разбаливается голова: они все там курят…

Господи! У меня под боком эти списки!.. Ну а что, что мне с ними делать? Не могу же я бегать с предупреждениями по всему бецирку… И кто знает, кого они насовали в эти списки?.. Да, но ведь теперь я могу посоветоваться с другом моего отца — Генрихом Дешем… Конечно!

Я повеселел от этой мысли, и лицо Альбертины, которая уже повернулась ко мне анфас, снова было лицом доброй феи, правда с возможностью мгновенного превращения…

— Дать тебе аспирин, Вальтер? — Она наконец поднялась, двужильная гитлерстаруха, запросто не спящая ночь напролет во имя пресечения «мисмахерства». Какой там Дом — приют для престарелых! По ней плакал другой приют: с окошками в клеточку.

Какая странная судьба: единственного человека, который обо мне заботился, я ненавидел всеми силами души!.. От этой ненависти я, наверное, и не мог уснуть. И опять закрыл глаза, когда уже светало.

Но проспал не более часа.

А проснувшись, принял решение…

Было еще очень рано, когда я с рюкзаком за плечами, в котором болтались консервные банки, вышел на улицу. Я так торопился потому, что встреча с господином Зауфером могла сразу изменить мой образ жизни, и кто знает, смогу ли я тогда, буду ли иметь право на эту поездку?

Я вышел из омнибуса и направился к вокзалу. Было слишком рано для потока пассажиров, собравшихся за город, и уже поздно для рабочих, отправляющихся на предприятия. Переулок, которым я шел, оказался совсем безлюдным. Но впереди меня шел человек. Вдруг он шарахнулся от стены дома, словно заметил что-то ужасное. И быстрыми шагами удалился.

Я посмотрел на стену… Это был наклеенный на нее квадрат желтоватой бумаги. Я прочел верхнюю строчку: «Сталинград — первый нокаут Гитлеру…» Дальше я не читал. Кто-то шел позади меня. И я предоставил ему возможность удивляться, возмущаться или ликовать…

А сам вскочил в трогавшуюся уже электричку, — мне пришлось употребить усилие, чтобы раздвинуть автоматическую дверь…

Я ехал в полупустом вагоне «для курящих» и смотрел в окно на «фанерные колонии», скопище игрушечных домиков с крошечными садовыми участками, — дачный рай бедняков, теперь вовсе заброшенный, — трудно было себе представить, что сюда вернется жизнь не то что ближайшим летом, но вообще когда-либо. Потом потянулись фабричные корпуса, на подъездных путях сновали похожие на заводные игрушки, аккуратные вагонетки; зеленые фургоны, влекомые парой не очень упитанных лошадей с коротко подрезанными хвостами, тряслись по серпентинной дороге. Колонны военных машин с красными флажками на головной тянулись по шоссе, а маскировочные сети, натянутые над какими-то зданиями, деревянные щиты с категорическими требованиями беречь горючее и хватать шпионов ни на секунду не выпускали из атмосферы войны, которая «становится бесконечной».

Но когда я зашагал от станции, маленькой, безлюдной и мирной, словно раковина летнего оркестра в зимнем парке; и солнце неожиданно бросило теплые желтоватые блики на брусчатку дороги; и по-весеннему серый, ноздреватый снег обнаружился в кюветах обочь, а вдали, в чуть скошенной перспективе деревенской улицы, завиделись строения кирпичного завода; а еще дальше, на взгорке, две ели обозначили подход к овощехранилищам, — стало мне так легко, словно я приближаюсь к родному дому. Я даже запел про себя, невольно приноравливая шаг к ритму «Лили Марлен».

Деревня словно вымерла. Если бы не аккуратно разметенные дорожки и дымки, в безветрии подымавшиеся, как свечки, над черепичными крышами, можно было подумать, что она безлюдна.

Но у подножия взгорка мне навстречу попалась группа мужчин в рабочей одежде. Они спускались в деревню на обед, — так можно было понять по их виду и по времени. Словно следуя команде, все повернули голову в мою сторону, что, впрочем, было понятно: здесь все знали друг друга, а это было неподходящее место для прогулок.

И мне не захотелось спрашивать у них, как я решил было, идут ли работы в овощехранилищах.

Вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я и удивиться не успел, как подбежал ко мне Уве Сухоручка… Он выглядел все таким же здоровяком: и с одной рукой он всегда управлялся лучше других.

— Ты к нам, Вальтер? — кричал он, искренне обрадованный.

Так как я еще не придумал, что ему ответить, и вообще никак не ожидал встретить его, я спросил, не собирается ли он пообедать, и, когда он подтвердил, предложил зайти в деревенскую кнайпу ради нашей встречи. Он охотно согласился, а я подумал, что неплохо бы разведать сначала обстановку.

— Так что же, ты остался здесь работать? — спросил я, когда мы уселись в похожем на полевой вагончик закутке, где, однако, было тепло и хорошо пахло поджаренными на маргарине ломтиками хлеба, облитого яйцами.

— Да, знаешь, я подумал, что лучше здесь поработаю, я же большой, мне надо много еды. У нас в семье три едока, а я один — работник. А потом… Все равно ведь загонят куда-нибудь в рабочий отряд — сначала чего-то строить, потом окопы рыть…

Я насторожился:

— Ты думаешь, до этого дойдет?

— Я-то ничего не думаю. Мне думать не положено. А так просто… Пишут вот в газетах: «Готовьтесь к жертвам!» Мол, пожили всласть, теперь затягивайте туже пояс…

— Это верно, Уве. Но ведь в итоге обещают… — я улыбнулся, показывая, что не очень верю этим обещаниям.

Он понял меня и подхватил:

— Ну, это уж конечно. В конце концов… Мы имеем еще тысячу лет впереди, чтобы все наладилось.

Мы оба засмеялись. Мне было приятно слушать его: я понимал, что не он один так судит.

— А с чего ты, Вальтер, сюда? В Берлине голодно? Хочешь наняться сюда, на строительство?

— Какое строительство?

— Ты не знаешь? Тут будет сооружаться комбинат всяких пищевых эрзацев…

Я удивился: время для строительства было неподходящим, тем более вблизи столицы.

— Говорят, что — взамен разбомбленного, — теперь часто так: восстанавливать смысла нет, а что там осталось— сюда перетянут…

— Пожалуй, ты правильно поступил, Уве. Я вот и хотел посмотреть: нельзя ли тут устроиться… — наконец нашел я правдоподобное объяснение.

— Это запросто. Хочешь, я сведу тебя к нашему лейтеру?

— Я подумаю. А кроме тебя, кто-нибудь остался из нашего отряда?

— Нет. Я один. Деревенских ведь мало было. А берлинцы — они народ такой: хоть под бомбами, а в столице!

— А девушки, помнишь, «осты»… Работают?

Почему-то я медлил с этим вопросом — и теперь, задав его, вдруг явственно почувствовал неблагополучие, неудачу…

— Нет. Их сразу угнали.

— Куда? — вырвалось у меня.

— Да кто его знает. Лагерь все равно что воинский эшелон — станция назначения не обозначена… А здесь, знаешь, такое дело: побег у них был — трое военнопленных дали деру… И вроде им даже оружие кто-то передал. Так говорили. — Уве вдруг улыбнулся — Девушки хорошие были. Девушки, они всегда девушки, даже «осты», — добавил он философски.

На обратном пути нашу электричку «затерло»: мы долго стояли, пропуская поезда с платформами, покрытыми брезентом, под которым угадывались орудия. Потом, выбившись из графика, «замораживались» у семафоров.