— А ты знаешь, когда и куда они собираются ее
увезти? — будто очнувшись, спросил он у соседа.
— Точно не знаю, — ответил тот, — мне почему-то
кажется, что они намерены сегодня до рассвета
доставить ее в Махкеты... — Он пытливо посмотрел на Сол-
тамурада. — Я вижу этот разговор сильно взволновал
тебя. Извини! — сосед покачал головой и поднялся,
чтобы уйти.
— Нет, зачем! Спасибо тебе за то, что сообщил мне
об этом, — спокойно сказал Солтамурад, провожая
соседа до двери.
После его ухода молодой горец еще долго лежал
и раздумывал: «Правильное ли решение я принял?
Нельзя же мне дать им увезти Зезаг в Махкеты, дело
еще больше осложнится... Но ведь за такую попытку
попали в тюрьму отец и братья. Если там с ними что-
нибудь произойдет, тогда куда мне деваться? Но теперь
могут схватить и меня, без борьбы дело не обойдется,
прольется кровь. И что тогда?» Так мысли его все снова
и снова описывали этот бесконечный круг.
Было далеко за полночь, когда Солтамурад
поднялся. Он оделся, опоясался кинжалом. В этот момент
в комнату неожиданно вошла мать.
Он знал, что она угадывает его состояние,
тревожится о нем и постоянно следит за каждым его шагом,
но скажи ему кто, что мать и сейчас на ногах, он бы не
поверил.
— Мама, это ты? — спросил он подчеркнуто
спокойно.
— Да, — ответила старая Хурмат, остановившись
у порога.
— Я должен пойти туда, мама, понимаешь?.. Это
необходимо!
— Ты уже ушел, сын мой, — перебила его мать, —
твои глаза меня уже не видят.
«Мне тяжело, очень тяжело, но честь семьи дороже
тебя, сын мой», — можно было прочесть на ее
посуровевшем, словно окаменевшем лице.
— Твои глаза не видят меня. Ты слышишь? Твои
глаза не видят меня, — дважды повторила она.
Нет, вижу, мама, хорошо вижу.
— Знаю, что видишь, — сказала она. — Если ты
идешь отомстить за поруганную честь нашей семьи, то
иди, Ъ да поможет тебе аллах. Не будь только
трусом! — Старуха пытливо и требовательно
всматривалась в лицо сына. Глаза ее наполнились слезами, но на
всем облике ее лежала та же необычная суровость.
Казалось, будто она погрузилась в небытие,
безразличная ко всему на свете, к людям, к судьбе своих детей
и к собственной жизни во имя восстановления родовой
чести семьи Бахоевых.
Выходя из дома, Солтамурад все еще толком не
знал, что же именно ему следует предпринять. Одно
было ясно: хоть швырнув камень на дорогу, нужно
помешать врагам увезти Зезаг.
Солтамурад сидел у дороги до самого рассвета.
В лесу стояла настороженная тишина, нарушаемая
лишь однообразным шумом реки. Шелест дубка, треск
сухого валежника, «сполох ночной птицы — все это
тревожило, било по обостренному слуху юноши, за-
ставля его вздрагивать.
Блекли звезды. Перед рассветом на поляну
выскочила лисица с темно-серой спинкой. Взглянув в сторону
дороги, зверь остановился как вкопанный, потом,
сверкнув огоньками глаз, круто повернул назад и исчез в
желтой листве осеннего леса. В чаще затрещали ветки,
шумно взлетели испуганные куропатки. «Такая
маленькая, а сколько шума наделала», — подумал
Солтамурад.
Прислушиваясь и наблюдая за дорогой, Солтамурад
чувствовал, что временами его начинает клонить ко сну.
Когда на востоке показались первые проблески зари,
он приложил ухо к сырой земле, и в настороженной
дреме слух его, уловил легкие шаги и приглушенный
говор. Вскоре на тропинку в десяти шагах от него
вышли трое мужчин и женщина. В руках у того, что шел
впереди, была берданка, он держал ее дулом вперед.
Увидав Солтамурада, человек этот молча отскочил
назад и выстрелил. Стрелял он, видно, наугад, с испугу.
Пуля сорвала кору с дикой груши и с визгом ушла
в лес.
Выхватив кинжал, Солтамурад слепо ринулся
вперед.
— Аллах проклянет тебя, если убьешь! — крикнула
Зезаг, устремляясь к нему навстречу.
Но тут кто-тб из мужчин схватил ее за платье и
оттащил назад. Все они быстро укрылись за кусты.
Щелкнули затворы, и новый выстрел рванул тишину
леса.
Упавший Солтамурад, словно сквозь сон, слышал,
как близко от него булькала вода, принимая
осыпающуюся с берега гальку, трещали сучья. Юноша
поднялся и уже совсем далеко, на том берегу реки, увидел
мужчин, которые силой волокли Зезаг в лес.
Разрубленная на куски, словно саблей, бурным
течением горных рек и родников лежит многострадальная
земля харачоевцев. Спиралью поднимаясь на гребни
гор, оставляя внизу в глубокой лощине шум реки Хул-
хулау и горе людское, перебираясь через Андийский
хребет, вьется дорога, связывающая Чечню с
Каспийским морем.
Здесь, на берегу Хулхулау, в ауле Харачой стоял
каменный дом Гушмазуко, крытый черепицей. Это был
типичный, уже старый дом крестьянина тех лет, с
длинной открытой галереей, неприглядность которой
скрывали деревья, густо росшие во дворе. В ясную погоду
отсюда открывался прекрасный вид на Харачоевские
горы.
Сейчас деревья стояли оголенные, жалобно скрипя
под ветром. За деревьями, слева от сарая, можно было
разглядеть два десятка ульев. А там, дальше, за
покосившейся оградой, где в копнах лежала кукурузная
солома, помещался хлев. Он был пристроен к скале, у
самого подножия горы. Тут же бродила корова с
теленком. Корова эта была подарена Гушмазуко своей
невестке Бици — жене Зелимхана.
К вечеру пошел мелкий моросящий дождь. Корова
лениво жевала толстый стебель уже давно общипанной
ею кукурузной соломы, а теленок стоял рядом,
подрагивая от холода. Все в этом хозяйстве было ветхо, во
всем ощущалось отсутствие мужской руки. Даже стара-
тельной Бици многое тут было не по силам, и
единственное, что она могла — это держать в чистоте двор
и свежепобеленный дом. Так она старалась
сопротивляться бедам, которые продолжали обрушиваться на
дом потомков Бахо: не успели забыться поминки после
похорон старика, как умерла родная тетка Зелимхана,
и дом Гушмазуко снова погрузился в траур.
Опять сюда шли харачоевцы и люди из дальних
аулов, чтобы выразить свои соболезнования. Люди
молча подходили к Алихану — дальнему родственнику
Гушмазуко. Он сидел во дворе на потертом камне,
вставая навстречу пришедшим на тезет1.
— Ассалам алейкум, — обращался к нему старший
из вновь прибывших. — Просите у аллаха прощение.
Все присутствующие молитвенно протягивали перед
собой руки, старший из них читал доа, а остальные
шепотом повторяли «аминь».
Затем гости подходили к Алихану, жали ему руку
и говорили:
— Да сделает всевышний пребывание покойного
счастливым, а живых пусть наградит терпением.
Женщины на тезете не присутствовали. Войдя во
двор, они поднимали плач и проходили в отведенную им
для выражения соболезнования комнату. Там, рыдая,
они хвалили дела и поступки умершего.
Эти скорбные визиты продолжались две недели,
затем сразу наступало мертвое затишье: почти никто не
приходил в дом Гушмазукаевых, и Бици с детьми
осталась одна. Даже мать Зелимхана уехала к своим
родным.
Как-то вечером Бици пошла в лес собрать сухого
валежника. Когда она вернулась домой, пятилетняя
Муслимат и еще меньшая Энисат спали на глиняном
полу перед товхой3, положив кудрявые головки на
сырые поленца, а неподалеку от них, размотав ситцевые
пеленки и моргая круглыми черными глазами, в люльке
лежал совсем еще маленький Муги — сын Зелимхана.