поднял Гушмазуко свои густые порыжевшие брови.
— Что это там за разговоры? А ну, прекратите! —
крикнул на них конвоир. — Быстрей шаг, не отставать!
Сытые кони солдат гарцевали под седоками.
Арестанты сильно устали, но все же двигались дружно.
Молодые помогали старикам: забирали у них тяжелые
котомки и забрасывали себе за спину.
— Вон того, черноусого, который шагает рядом со
стариком, видите? — обернулся поручик к солдату,
показав на молодого арестанта в коротком бешмете.
— Да, вижу, ваше благородие. А что с ним?
— Всю дорогу слежу за ним, — ответил поручик.
— Послушать господина Чернова, так он хуже зверя.
А вот ведь какой спокойный: идет, будто боясь, чтобы
никто из товарищей его не совершил оплошность или
неосторожный шаг.
— Нельзя им верить, ваше благородие.
— Кому?
— Да здешним людям. И дорога, видите, какая? За
каждым поворотом пропасть, а им тут любая тропинка
знакома, — солдат подумал немного и добавил: — Я их
хорошо знаю. Одно слово — разбойники!
— Ничего не случится, — сказал поручик подчерк-,
нуто невозмутимым голосом и, выпрямившись в седле,
тронул коня.
Молодому офицеру, приехавшему сюда из
Петербурга, увлекшемуся Кавказом после чтения Лермонтова и
Льва Толстого, казались возмутительными
презрительные суждения о горцах. В отличие от многих предста-
вителей местной администрации, он любил поговорить
о гуманизме, о человеческом достоинстве, и горцы
рисовались ему в несколько умильных тонах. А веденский
пристав Чернов в его понимании был всего-навсего
волком. Между ним и обычным лесным волком была
только одна разница: волк не спрашивает согласия овцы на
то, чтобы ее сожрать, господин же Чернов в своих
разговорах с местными жителями прибегает иной раз
к елейным речам, но конечная цель его та же — волчья.
По поводу пристава молодой дворянин, прямо скажем,
не заблуждался, но горцам в этой картине роль
отводилась несколько наивная. Нет, они не были
овечками!..
Вскоре, за очередным поворотом, показался родник,
и начальник конвоя объявил короткий привал.
Один из молодых арестантов зачерпнул в глиняную
чашку холодной воды и подал ее Гушмазуко.
— Кто знает, придется ли еще когда-нибудь
напиться родниковой воды, — сказал старик и жадно выпил
всю чашку.
— Ничего, Гушмазуко, все мы во власти аллаха, он
милостив, — ответил стоявший рядом арестант,
принимая из рук старика чашку, чтобы снова наполнить ее
водой.
— Баркалла, Домби, баркалла 1, — закивал головой
Гушмазуко. — Да будет нерушима его воля.
— Аминь!
Привал закончился быстро.
Когда колонна арестантов вошла в узкое ущелье
реки Хулхулау, начали падать первые крупные капли
дождя. Где-то высоко в небе словно прокатили
огромную металлическую бочку. Рассекая черные тучи,
ударила молния. Надвигалась темная ночь, узкая дорога
шла, петляя среди высоких гор.
.
Арестанты, выведенные из крепости Ведено в то
осеннее утро 1901 года, несмотря на грозу, поздно
ночью в полном составе были доставлены в гроз-
_________________________________________________
1 Баркалла — по-чеченски спасибо.
ненскую тюрьму. Четверых из них, принадлежавших
к семье Гушмазуко, развели по разным камерам. Перед
этим каждого допросил дежурный офицер. Последним
он допрашивал молодого, того самого — в коротком
бешмете. Сначала все шло спокойно, по заведенному
порядку.
— Как звать?
— Зелимхан, — ответил арестант.
— Фамилия?
— Гушмазукаев.
— Сколько лет?
— Точно не знаю, кажется, двадцать семь.
— Точнее! — повысил офицер голос.
— Пускай будет двадцать семь.
— Где родился?
— В ауле Харачой Веденского участка.
— Национальность?
— Чеченец.
— Профессия?
— Крестьянин.
Тут офицер замолчал и, лишь изредка поглядывая
на стоявшего перед ним Зелимхана, записывал:
«Рост — средний, волосы на голове — черные, брови -
черные, нос и рот — умеренные, глаза — темно-карие,
лицо — чистое. Особых примет нет».
В ожидании дальнейших вопросов Зелимхан
неподвижно стоял перед офицером. Во всей его манере
держаться сочетались чувство собственного достоинства
и скромность. Но глаза его разглядывали офицера без
малейшего страха. Взгляд этот офицеру не понравился.
— Чего глаза выкатил? — зло покосился он на
арестанта. — Или проглотить меня собрался?
Зелимхан пожал плечами: дескать, не понимаю вас.
— Нечего невинную барышню строить, все равно
сразу видно — бандитская морда! — Офицер явно все
больше взвинчивал себя.
Некоторое время Зелимхан надеялся отмолчаться,
но поняв, что офицер не собирается оставлять его
в покое, сказал, коверкая русские слова:
— Наша религия не разрешает чушка кушать.
Офицер вскочил, словно его ошпарили кипятком:
— Вор, убийца!.. Мерзавец!.. Сгною здесь! Я тебе
покажу, кто чушка! — кричал он, потрясая кулаками.
На этот крик прибежал поручик Грибов,
доставивший арестантов из Ведено. Он хотел было вмешаться
и объяснить дежурному офицеру некоторые требования
гуманности, -но воздержался, решив, что, может, они
здесь и в самом деле знают, как нужно разговаривать
с туземцами.
"Зелимхан по-прежнему стоял неподвижно, будто все
это его и не касалось, хотя в душе его бушевала
бессильная ярость. Как он, горец, должен молча
выслушивать все эти оскорбления и не убить обидчика? Хотя за
последние два-три месяца ему довелось пережить и не
такое. Легко ли ему сознавать, что пристав Чернов, ни
за что ударивший по лицу его сточетырехлетнего деда
Бахо, остался там, на воле, чтобы безнаказанно
посмеиваться над внуками достопочтенного старика, а он,
Зелимхан, в это время стоял тут же, рядом, и ничего не
мог сделать, так как руки его были связаны. Вот и
сейчас он мог бы одним ударом свалить этого крикливого
офицера и попытаться вырваться из тюрьмы, да что
поделаешь, если его отец и двоюродные братья томятся
здесь в камерах.
Занятый этими горькими размышлениями, Зелимхан
не заметил, как появился надзиратель и длинными
коридорами повел его в камеру. Они остановились перед
массивной, обитой черной жестью дверью. Звеня
ключами, надзиратель отворил ее, толкнул арестанта в
черный проем, и дверь захлопнулась за ним.
В нос ударил кислый запах пота. Над дверью тускло
мерцала коптилка. В камере раздавался то глуховато-
гортанный, то свистящий храп, и Зелимхан еще острее
почувствовал все обиды и огорчения, которые
обрушились на него за последние дни. Один из арестантов,
что лежал тут же у входа слева на нарах, не говоря ни
слова, подвинулся, уступая место новичку.
Уставший с дороги Зелимхан сразу лег, но спал
беспокойно, то и дело вздрагивал, поднимался и
оглядывался вокруг. Когда он проснулся от стука в дверь,
которым тюремщик будил заключенных, у него было
такое чувство, словно он и не спал вовсе.
Увидев новичка, все население камеры столпилось
вокруг Зелимхана. Тут было немного чеченцев, и они
стали забрасывать его вопросами: «Ну как там на
воле? Ты откуда сам-то? А что делал на воле? Не видел
ли, случаем, моих?» Эти люди перебивали друг друга,
трогали молодого харачоевца за рукав, заглядывали
ему в лицо.
Не прошло и часа, как Зелимхан уже знал всех
в камере. Тот, что ночью уступил ему место рядом с
собой, попал в тюрьму за оскорбление городового.
Усатый, высокий, как жердь, горец — за конокрадство. Он