говорил о своей профессии с подкупающей гордостью,

картинно описывая свои подвиги, в основном ночные

вылазки в чужие конюшни. Старожилы камеры

рассказывали, что с того дня, как его привели сюда, он

не переставал требовать, чтобы его приняло

тюремное начальство; при этом он утверждал, что стоит

ему поговорить с начальством, и он окажется на

воле.

Оживленный разговор заключенных прервал

надзиратель, который повел их на прогулку.

Зелимхан сделал два-три круга по тюремному двору

и, отойдя в сторону, прислонился к стене тюремного

здания. Надзиратель грубо прикрикнул на него и

вернул на место в цепочку заключенных. «Вчера большой

начальник ругался, а сегодня — маленький! Откуда их

столько берется? — подумал Зелимхан. — И все кричат

как на непослушную скотину, вместо того, чтобы

разобраться: ведь оскорбили-то меня! И вот я в тюрьме,

а обидчики на воле. Где же справедливость? Нет, —

решил хмолодой харачоевец, — напрасно я тогда сдался

властям. Надо было бежать в горы, остаться на воле

и самому драться за свою честь. Нет, надо бежать

отсюда, обязательно бежать!» И желание быть свободным

поселилось в нем столь властно, что ни о чем другом он

и думать не хотел.

Когда их вернули обратно в камеру, Зелимхан,

приложившись ухом к стене, попытался расслышать

разговоры в соседней камере. Ему казалось, что там за

стеной находится его отец Гушмазуко.

— Ничего так не услышите, я много раз пытался, —

заметил ему один из новых товарищей, тот самый,

который уступил ночью место на нарах. — Давайте-ка

лучше позавтракаем. Меня зовут Николай Исакович

Бобров. Правда, это очень длинно, поэтому зовите меня

просто Николай.

— А меня зовут Зелимхан, — сказал харачоевец.

— Здесь, Зелимхан, принято жить по-братски, —

начал объяснять Бобров, извлекая из своей сумки

п раскладывая перед горцем пайку черного хлеба,

черствый лаваш, сыр, репчатый лук и свежие яблоки.

— Ешь на здоровье!

— Спасибо, Николай, спасибо, — Зелимхан впервые

за последние недели от души улыбнулся, показав

ослепительно белые зубы. Оторванный от родных, он

впервые почувствовал, что не одинок.

Вскоре к ним подсел третий — веселый и очень

разговорчивый парень, который назвал себя

Костей.

— Коста, — на свой лад произнес Зелимхан имя

своего нового товарища, — а скажи, пожалуйста, зачем

вас арестовали?

— Меня?

— Да.

— Он у нас самый большой абрек, Зелимхан, —

ответил за него Николай и улыбнулся.

Костя невозмутимо жевал хлеб.

— Дело мое путаное и серьезное, — наконец

сказал он. — Короче говоря, взяли меня за участие в

заговоре.

— А что такой заговор, Коста? — не понял

Зелимхан.

— Заговор? Это значит, что я вместе с товарищами

хотел убить царя, — многозначительно ответил Костя,

улыбаясь.

Молодой горец с недоумением уставился на

товарища. «Как это может быть, чтобы русский человек хотел

убить белого царя?.. За что же ему убивать его?..» —

размышлял он, а вслух спросил:

— Разве русским тоже плохо делает белый царь?

Ведь царь русский человек?

— Гнет царя и его чиновников мы, русские,

испытываем не меньше вас, Зелимхан, — внимательно глядя

в глаза горцу, спокойно сказал Бобров.

— Бедному человеку везде плохо. Разве у вас там

в горах не так? — добавил Костя.

— Э-э, Коста, наше дело совсем плохо, — вздохнул

Зелимхан. — Вам один царь плохо делает, а нам и царь,

и пристав, и старшина, и стражник — все плохо делает.

Нам закон нету.

— И пристав, и старшина — все они защищают

богатых, поэтому все одного поля ягода, — зло махнул

рукой Костя.

В этот момент щелкнул волчок в дверях:

— Эй, тише там, — раздался голос надзирателя.

На минуту все умолкли. Из коридора доносились

лишь гулкие шаги тюремщика.

— Посмотрел бы я, какие они храбрые, эти

старшины, — первым нарушил тишину Зелимхан, поднимаясь

с места, — если бы с двумя-тремя надежными

товарищами был сейчас на воле! Там, в горах!

— Ну и что бы ты стал делать? — поинтересовался

Бобров, укладывая в сумку продукты.

— Я послал бы пристава Чернова и старшину

Харачоя Адода на кладбище.

— И думаешь, сразу стало бы хорошо?

— Вот это мужчина! — Костя похлопал Зелимхана

по плечу. — Сразу видно!..

— М-х, вот уж рассудили, — перебил его Бобров,—

одних вы убьете, а на их место царь найдет других,

только еще худших. К чему же эта затея?

— И их можно будет послать туда же, — не

сдавался Костя.

— Всех не перебьете.

— Зачем всех? Двух-трех, остальные будут

смирными!

Молодой горец слушал этот спор с огромным

вниманием. Он не мог понять, как это можно не убивать

злодея, который, пользуясь властью, издевается над

людьми. По убеждению харачоевца, тот, кто чинит людям

обиду, должен платить за это своей кровью.

— Коста правильно говорит, — сказал наконец

Зелимхан. — Все помирать не хочет, Николай. Плохой

начальника надо рубить, тогда другой тихий будет.

Остальные арестанты в этот спор не вмешивались.

Высокого конокрада интересовали только дела,

связанные с воровством. Чеченцы же, зная "русский язык еще

хуже Зелимхана, не могли понять, о чем идет речь.

Новые знакомые очень понравились Зелимхану, особенно

Николай, хотя именно с ним он и спорил. На желтовато-

бледном лице этого человека светилась добродушная,

улыбка, во всем ощущалась его готовность прийти на

помощь товарищу. Даже неразговорчивого Зелимхана,

и того он вызвал на откровенный разговор так, что тот

рассказал ему не только о своем деле, но даже о своей

юности и первой любви.

Бобров слушал молодого харачоевца с искренним

участием. Но когда Николай принимался доказывать,

что убийством чиновника нельзя ликвидировать зло,

горец не мог согласиться с ним.

Нелегко было и Солтамураду, оставшемуся на воле

после ареста отца и братьев. Жизнь его стала

невыносимо горькой, и он готов был отдать ее немедленно,

лишь бы за достойную цену. А какая тут цена

достойная? Вот вопрос, который теперь неизменно задавал

себе горец. Убей он пристава, Элсановы только

обрадуются: его арестуют за убийство, и им уже некого

будет бояться. Если он убьет кого-нибудь: из Элсановых,

власти все равно арестуют его, а семья, его окажется

беззащитной перед кровной местью. А ведь надо еще

невесту отбить. Нет, очень тяжелое положение у Солта-

мурада. И сколько ни думай, а придумать такое, чтобы

достойно отомстить всем врагам и в то лее время

вырвать из их рук любимую, — не придумаешь!

С тяжелыми этими мыслями сидел Солтамурад

одна жды вечером, когда к нему пришел сосед и сообщил:

— Ты знаешь, что Адод, не посмев оставить Зезаг

как невесту своего сына, теперь выдает ее замуж за

сына махкетинского старшины Успу?

Первую минуту юноша сидел молча, ошеломленный,

стараясь разобраться, не подсказывает ли ему судьба

достойный выход. Потом спросил:

— Это как же? Ведь она дочь Хушуллы. Он знает об

этом или нет?

— Кто? — переспросил сосед.

— Хушулла.

Тот только развел руками да закатил глаза.

— Хушулла безвольный человек! Его как бы и нет.

Он, как прелый пень, будет лежать там, куда его бросит

старшина... Он нарочно закрывает глаза, чтобы все

думали, что он слепой.

Вдруг Солтамурад вспомнил: «Не забывай меня, я

совершенно одна, помочь мне некому», — сказала ему

недавно Зезаг. Юноша вздрогнул.