переполненном ароматом сочных трав и распускающихся

цветов, тревожно носились птицы, чувствуя

приближение грозы.

Там, на западе, блеснула молния. Казалось, кто-то

ослепительным зигзагом перечеркнул бледное небо. На

этот раз гром загремел совсем близко. Но начавшийся

было дождь прекратился, порывы ветра тоже вдруг

стихли, и деревья, только что с глухим шелестом

клонившиеся на восток, величаво выпрямились, угрюмо

возвышаясь над людьми...

На лице Зелимхана играли отблески костра. Он

задумчиво глядел на огонь, и лицо его было сурово, как

у человека, вспоминающего свои обиды.

Но вот из-за темного леса пробился первый бледный

луч солнца. Зелимхан взял несколько сухих сучьев,

принесенных Солтамурадом, и бросил их в огонь. Треск

разгоревшихся веток нарушил тишину леса.

— Я сам выйду ему навстречу, а ты сиди здесь,

пока я не крикну тебе, — сказал Солтамурад и,

приподнявшись на носках, посмотрел вниз, на дорогу.

Взяв длинную ветку, Зелимхан поправил полено

в костре, затем повернулся к брату и смерил его

долгим недовольным взглядом.

— Нет, это сделаю я сам. — Тон абрека был

решительный, не терпящий возражений. Чуть помолчав, он

продолжал: — Думаю, что он появится один и тогда

просто некрасиво будет, если на одного нападут двое.

Но даже если их будет и пять человек, я справлюсь с

ними один. Так что ты сиди на месте, — он снова умолк,

яоправлия огонь в костре. — Вполне достаточно, если

ты станешь свидетелем, чтобы завтра махкетинский

старшина не болтал лишнее своим односельчанам

и приставу Чернову.

— А вдруг они тебя...

— Ничего они мне не. сделают, — криво усмехнулся

Зелимхан. — Ты слушайся меня, и все будет хорошо.

Недовольный решением брата Солтамурад опустил

голову и, с минуту постояв молча, оказал:

— Да как же это получается, если мы по адату

отомстим ему за обиду, неужто он снова побежит к

приставу с жалобой? — на лице юноши было написано

недоумение. — Какой же он тогда чеченец?

— А вот такой, — ответил Зелимхан и вздохнул.

— Ты забываешь, что старшина — слуга пристава,

а слуги теряют не только совесть, но и связь со своим

народом.

В этот момент вороной конь Зелимхана вдруг

перестал жевать траву, поднял голову и, навострив уши,

уставился на дорогу. Зелимхан посмотрел туда же

я увидел вдали двух всадников, выезжающих из

ущелья.

— Иди спрячь коней, да и сам не показывайся, —

велел абрек брату и, спрятав ружье под буркой,

спустился на дорогу и встал на обочине.

Когда всадн-ики подъехали поближе, Зелимхан

узнал сидевшего на высоком сером коне старшину Говду.

Легким кивком головы ответив на приветствие харачо-

евца, тот хотел было проехать дальше, но Зелимхан

вышел вперед и подчеркнуто спокойно сказал:

— Простите, Говда, у меня небольшое дело к вам.

Слегка придерживая коня, старшина обернулся и

только сейчас узнал Зелимхана.

— Что тебе понадобилось от меня, бандит? —

презрительно смерил его взглядом Говда. Из-за широкой

сп-и'ны воровато выглядывал его писарь.

— Довольно вы злоупотребляли терпением людей,

Говда, — сказал Зелимхан и, выдержав короткую

паузу, сурово приказал: — Сойдите с коня и сложите

оружие.

— Да как ты смеешь, собака! — взревел старшина,

схватившись за винтовку военного рбразца, висевшую

у него за плечом.

Но Зелимхан опередил его: молниеносным

движением он откинул полу своей бурки и направил дуло

ружья в грудь своему врагу.

— Ни с места, иначе пожалеете!

Минуту назад надутое гордостью лицо старшины

сразу осунулось, оно то краснело, то бледнело. Он

пытался надменно улыбаться, но это выглядело жалко.

Грозно направленный на него ствол ружья, как черный

глаз, предостерегающе следил за каждым его

движением. Говда спешился, положил на землю винтовку,

отстегнул и бросил туда же шашку и кинжал, изящно

украшенные чернью.

— Ты не имеешь права брать эту винтовку, — с

трудом выдавил он из себя. — Завтра же ты пожалеешь

о содеянном, — но от гордости надменного старшины

ничего не осталось.

— О чем еще мне жалеть, Говда? Ведь вы ничего

не оставили у меня, — сказал Зелимхан.

Вдруг, движимый каким-то неясным чувством, он

резко повернул голову и увидел, что писарь целится

ему в спину из револьвера. Быстро переведя взгляд на

старшину, он предупредил:

— Учти, Говда, за укус своей собаки отвечает

хозяин, а не собака, — и он шагнул в сторону, чтобы

удобно было видеть их обоих. — Предупреждаю: палец

мой — на спусковом крючке, и стоит твоему

подручному выстрелить, как моя пуля будет в твоем сердце.

Услышав эти слова, писарь опустил револьвер .и

нехотя бросил его в кучу оружия, сложенного у ног

старшины.

Зелимхан повернулся к писарю:

— Целиться в спину, видно, у своего хозяина

научился? Как не стыдно! А ведь еще будете называть

себя мужчинами.

— Не оскорбляй нас, — очнулся старшина от

оцепенения. — Ты еще пожалеешь обо всем. — И подумал:

«Дай мне только вернуться в Ведено, тогда узнаешь,

кто из нас мужчина».

— Говда, — сказал Зелимхан, не повышая

голоса, — возможно, я пожалею о содеянном сегодня, но

у меня нет выбора. — Он обвел молчаливым взглядом

махкетинского старшину и раздельно произнес: —

Оружие и коня получите только тогда, когда вернете

нашу невестку и публично извинитесь. А сейчас

уходите.

Так абрек Зелимхан из Харачоя совершил первое

дело своего обета чести.

Беспокойная река Хулхулау, как всегда, катила

свои мутные воды. Обычно хмурая и холодная, в

солнечный день она сверкала, искрилась, но неизменно

разрушала сво'и берега, безжалостно сокращая и без

того малые посевные поля местных чеченцев.

До сих пор вот так же шумел, грубил, теснил

людей старшина аула Махкеты Говда, лишая бедных

крестьян порой и последнего надела. Только сегодня

стал он вдруг непривычно тихим. Сторонясь шумных

дорог, идет он сейчас крадучись, настороженно

прислушиваясь даже к шуму реки, и стремится побыстрее

спрятаться под сень высокого начальства.

Писарь почтительно просил Говду сесть на его

лошадь, но тот презрительно отказался. Не захотел

гордец ехать на ленивой кобыле, а потому и писарь шел

пешком. А воды Хулхулау все текли, равнодушные ко

всему, будто ничего на свете и не произошло.

Пройдя обходными путями так, что их никто не

видел, Говда и его писарь явились к приставу Чернову.

Волнуясь и путая русские слова, рассказали они ему

о том, что на них напала шайка разбойников во главе

с Зелимханом и ограбила.

Веденский пристав, который бывал столь любезным

в доме старшины за свежей бараниной и бокалом

вина, принял их сейчас холодно и даже брезгливо, хотя

внешне и выражал сдержанное сочувствие.

— Как же вам не стыдно, право! Вы всегда

хвалились своей храбростью, а тут нате: отдали разбойнику

коня, а главное — казенное оружие. Трусы вы!

Говда угрюмо молчал, все больше понимая, что

пережитое бесчестие не только покрывает его позором

перед махкетинским обществом, но и заметно роняет

его престиж в глазах пристава. А значит, и шансы

получить от него помощь становились весьма проблема-

тичными. Говда ломал голову над тем, как бы вернуть

своего коня и оружие, пока молва об этом не облетит

все аулы Чечни.

— Сколько же было разбойников? — допытывался

Чернов, недоверчиво щуря глаза.

— Десят, десят человек, ваше благородие, и все