голосу чистоту и правдивость, а у Гельки горели уши,
словно он крал чужую репу и его уличили в этом.
Гелька стоял посреди учительской в подшитых красной
кожей валенках и в серой бумазейной курточке, м а
ленький и худой для своих лет, с хохолком светлых во
лос на макушке, и ничегошеньки-то не слыхал, кроме
собственного надсадного сопения, порой оглядывался
на мать, сиротливо сидевшую бочком у самой двери,
видел ее белое растерянное лицо, словно бы размытое
серым туманом. Грымза говорил о разбитом стекле, о
материнской ответственности и снова о разбитом стек
ле, о том, что у государства нет средств покрывать
безобразные выходки, что если Л изавета Чудинова ж е
лает, чтобы ее безответственный сын прошел курс наук,
то пусть то стекло вставит, а там педсовет посмотрит,
как поступить с ее сыном.
И Гелька, потерянно слушая эти умные слова, все
время боялся, как бы не раскипятилась мать — тогда
берегись! — и он все бочком-бочком подвигался к вы
ходу, чтобы вовремя утихомирить ее или, при случае,
улизнуть в коридор. Но Грымза каждый раз подходил
к Гельке и за рукав тянул его на прежнее место. А
мать вдруг не сдержалась, неестественно тихо и пугли
во рассмеялась и спокойно сказала:
— У меня нет денег, чтобы стекла вставлять, я вам
это стекло не рожу. Может, с Гельки задницу снять и
заместо стекла распялить.
— Ну зачем же так...
— Почему вы чужого горя не можете понять? Еще
директор называетесь. Грымза ты, вот кто! — мать по
правляла шалевый платок, топталась у порога, не зная
куда девать руки, а в это время в учительской поднял
ся шум, и Гелька подумал, что ему самое время смы
ваться отсюда.
Он бочком протиснулся к двери, попробовал за со
бой потянуть и мать, но та уже ничего не слыхала, над
рывая в крике горло, и Гелька выскочил на вечернюю
266
улицу, задохнувшись от колючего воздуха. Стояли до
уж аса морозные дни, вороны колели иа лету, говорят,
д аж е мороженых птиц находили на поветях, и Гелька
по этим мертвым улицам спешно потопал к болоту; ему
было трудно дышать и он плохо видел сквозь наледь
на ресницах, потому что незаметные слезы смерзлись
и заклеили глаза. Гелька мстительно представлял, как
сейчас закоченеет от мороза, а потом его найдут мерт
вого в сугробе, и все станут ругать директора, а Гелька
будто бы все будет слышать и назло Грымзе как м ож
но дольше не возвращ аться к жизни...
А сейчас, глядя вослед бывшему директору, а ныне
пенсионеру, Геля подумал, что такие люди отчего-то и
не стареют даж е, словно бы они собираются жить
вечно.
Городок кончился, и мысли о Грымзе пропали сами
собой. Слобода обрывалась как-то сразу, словно д а л ь
ше побаивались селиться иль не хотели каждый день
встречаться глазами с кладбищем, и за крайними до
мами не было даж е куцых выцветших мостков: они
пропадали сами собой, сходя на нет в хилом клевере и
костлявом заячьем горошке, притоптанном ногами. А
дальш е, обочь вертлявой глинистой дороги, выметалась
ш ироколистая запыленная трава, разбавленная часты
ми лужицами иван-чая, и чудилось, что на тусклую зе
лень застоялой болотной лужи плеснули разбавленной
марганцовки. И воздух тут действительно отдавал л е
карствами, потому что за тощим ветряком, пригнув
шись за красными дощатыми заборами, пряталась ме
стная райбольничка.
Геля, наконец, дошел до песчаной тропки, протоп
танной многими сотнями ног, где трава уже не пробива
лась сквозь следы, словно бы поняв бесполезность сво
их усилий. У покосившейся ограды, давно не чиненной
и в прорехах, тропка оборвалась, вернее, она расчлени
лась на множество едва приметных следов к еще не
забытым могилам, и, напрягая память, Геля пошел по
кладбищу, слабея и опускаясь душой, озираясь вокруг,
словно он опасался нежданных страхов. Прошлые сом
нения и обиды, тревоги и желания как-то разом вдруг
увяли, и осталась в Геле только тягучая печаль, р а з
бавленная тоской и желанием уйти отсюда.
Под ногами похрупывали сокрытые травой пору
267
шенные кресты, вместе с которыми дотлевала и память
о покойных, а взгляд Гели робко и невольно блуж дал
по новеньким тесовым столбикам и жестяным венкам,
задерж ивался на побитых дождем фотографиях, вы
цветших и подернутых паутинками. Порой улыбка ж и
вого человека на фотографии пораж ала Гелю в самое
сердце, и сразу становилось душно, память подсказы
вала прожитые годы, и под самым горлом у Чудинова
что-то судорожно опускалось и вздрагивало.
«Нет, все забы вается, черт возьми, все забывается
и покрывается прахом и безмолвием. Мы только тешим
себя, что все вечно, чтобы легче было умирать», — ду
мал Геля, соображ ая между тем, как лучше пробраться
под черную высокую ель, чтобы не заблудиться в ,к р а
шеных железных оградках. Ведь давно ли не стало
бабы Мани — каких-то пять лет минуло, никак не
больше, — а Геля уже с превеликим трудом мог пред
ставить бабушкино лицо, вернее, отдельные его черты:
горбатый нос с широко прорезанными черными ноздря
ми, широкие, угольной окраски брови; еще вспомина
лись жесткие смоляные волосы, подрезанные ножница
ми сзади, как у курсистки, и обнажавш ие бурую пот
рескавшуюся шею, и белые пленки вытекших глаз, ко
торые она вы плакала по сыну Андрею.
От слепой жизни она быстро огрузла, ходила тихо,
опершись на Гелино плечо сильными костлявыми паль
цами, и упрямо всматривалась слепыми глазами в по
стоянную ночную темноту, словно стремилась что-то в
ней высмотреть, при этом широкие ноздри страстно и
нетерпеливо вздрагивали, длинные редкие усики то
порщились над упрямой губой; баба Маня капризно
дергала Гельку и просила не молчать, а рассказать,
что видит он, да кто мимо идет и в чем одет, да что не
сет из магазина.
В последние годы она повадилась ходить на кладби
ще к мужу, «на папину могилку», как говорила баба
М аня, и путь этот для Гельки был страданием: кругом
ему виделось столько соблазнов, а бабуш ка будто н а
зло шла медленно, подволакивая ноги, часто останав
ливалась и из-за пустяка схваты валась с товарками,
которые здоровались с нею, шумела и горячилась, ро
няя слезы, если что говорили поперек. А когда Гелька,
наконец, уводил бабушку, она сгоняла ладонью со щек
268
слезы, подтыкала рассыпавшиеся волосы широким
пластмассовым гребнем и говорила: «Эх, глаза бы
мне!» Говорила так угрозливо и отчаянно, сморкаясь в
коричневый фланелевый платок, что казалось, верни
судьба ей зрение, бабушка бы устроила по всей Слобо
де великий переполох. Б аба М аня всегда любила хва
лебные разговоры о своей особе, наверное, ей на роду
было написано быть знатной купчихой да закаты вать
громкие пиры, удивляя всех своим расточительством, а
судьба уготовила зябкое слепое угасание, противное
всей ее энергичной натуре. Но как бабе М ане хотелось
жить, бог ты мой! И не ж елая смириться с тягостным
положением, выпавшим на ее долю, она как-то ухитри
лась за недолгое время научиться варить обеды на всю
семью, печь торты и пирожные, обшивать старых и м а
