тавляли в смятении душу, а только слегка тревожили
и вскоре тонули в равномерном течении жизни. Они,
видно, оседали где-то на самом дне души, а самому Ге
ле для полного счастья вполне хватало глотка воздуха,
куска хлеба, доброго слова и поцелуя украдкой.
...Он тогда только что пришел на завод, и работа
была для него наполнена ощущением новизны и к а за
лась счастьем. Он не задумывался, как долго будет
длиться это счастье, и полагал, что оно бесконечно, как
бесконечна впереди его жизнь. Геля учился клепать
цепи, не глядя на ручник, а сбитые пальцы стыдился
показывать старым слесарям, как стыдятся девушки
какого-нибудь телесного порока, но, странное дело,
ушибы быстро проходили, а рваные царапины, покры
тые маслом, грязью и обгорелой железной пылью, з а
живали на нем, как на собаке. Геля научился ходить
по заводу, прислушиваясь к его многослойному шуму
и вы лавливая из массы звуковых потоков и ритмов
неожиданный сбой, предательский всхлип машины,
тонкий визг торцового станка, неровный лязг транспор
теров, которые живым неводом опутали завод. Он хо
дил, как ходит весь технадзор лесопилок, слегка пока
чиваясь, в черном беретике на макушке, с прищуром в
глазах, с постоянной готовностью к соленой шутке.
Геля научился сшивать ремни, бить кувалдой по зу
билу сплеча, привык оставаться после смены, если тре
бовала того нужда, и спать на куче ремней в углу сле
сарки в ночную смену, умел делать из обойм подшип
ников замечательные ножи... Порой после вечерней
смены, когда белая ночь рож далась над поселком, бы
ло радостно возвращ аться улицей, пахнущей росой и
опилками. Он любил слегка хмельным от усталости, в
мешковатом комбинезоне, с ножом в ножнах приходить
этаким поселковым гусаром на танцплощ адку и с ходу
прихватывать в танец разбитную заводскую девчонку,
и кружиться с нею в вальсе, чтобы от стоптанных, сго
ревших в работе башмаков отскакивали стружки и ме
226
таллические опилки, и вместе с запахом машинного
масла с наслаждением втягивать тонкий аромат цве
точных духов.
Тогда воскресный день казался бесконечным, и он с
нетерпением ж дал понедельника, чтобы снова войти в
завод; тогда маленькие деньги казались большими, и
он не знал, куда их девать, потому что с самого детст
ва не видел больших денег и не умел их тратить...
Откуда было тогда знать Геле, что он жил еще в з а
тянувшемся детстве? Но однажды он взял в руки к а
рандаш, вдруг вспомнив, что еще в школе неплохо ри
совал, и с блокнотом пошел в сосновые боры, полные
пьяных запахов и больших пестрых птиц. Он внезапно
с каким-то новым чувством вгляделся в природу: в эту
путаницу рыжих муравьев, в трепет тонких лесных
трав, в истекающую зноем сосну со звонкой вершиной
в поднебесьи, похожей на кудрявого бараш ка, — и тут
увидел себя как бы со стороны, неказистого и веснуш
чатого, с русой россыпью волос и тонкими узкими л а
донями, и почему-то впервые затосковал. Геля знал до
этого лишь один мир — мир завода, который его поко
рил, наполнил новыми звуками и запахами, чувствами
и голосами, незнаемыми в детстве; и в этой новизне
ощущений как-то забылось детское восприятие приро
ды. А тут оно всколыхнулось вновь, но с каким-то бо
лее обостренным нервным чувством.
Геля мог бы, наверное, со временем стать тонким
ценителем машин, слесарем-золотником, как Савва Ло-
чехин, найти свои неповторимые прелести в этой рабо
те, но только однажды он услышал в себе новую спо
собность и стал тяготиться заводом, раздвоился душой.
Теперь он шел на работу, как на каторгу, он тянул
принудиловку, отбывая часы, и все валилось из рук,
прежняя песня отгорела в его душе, сменилась ж елч
ным раздражением, он стал видеть перед собой только
усталые, апатичные лица людей, слышать надрываю
щий душу грохот лесопильных рам —этот многослойный
шум, притупляющий, как ему казалось, сознание и уби
вающий мысли. Все чудилось, когда Геля проходил ми
мо, что именно сейчас выйдет из повиновения много
тонная двухэтаж ная машина, сорвется с привязи, заку
сит удила, как взбешенный конь, и огромным, горячим
от натужного вращения шатуном начнет крушить свою
8*
227
темницу. И он спешил миновать цех, боясь его и нена
видя. Геля изгонял из себя завод, а завод изгонял его из
себя.
Но, видно, уж так устроен человек: давно ли Геля
Чудинов распрощался с заводом и полностью отдался
живописи, а воспоминания о прежней работе, о том, как
он начинал, наполнились свежестью и новизной чувств.
Теперь с какой-то не испытанной ранее грустью пред
ставлялись: заводской поселок, покрытый белым пеп
лом росы, размытые в зыбком воздухе дома, еще пус
тынный, выхолодевший за ночь цех, полный запахов
кисловатой воды, свежих опилок и машинного масла.
Представлялось до ощутимой реальности, как руки н а
полняются потной мускульной силой, а ноги хмельной
усталостью, как он, семнадцатилетний, набегавшись у
машин — свой в доску, — сидит меж слесарей в обла
ках папиросного дыма, в галдеже, порой заглуш аемом
смехом, будто он опять среди невысказанных забот, ко
торые не умирают в неоттаявших лицах и напряж ен
ных руках. Наверное, сейчас в Геле рождался худож
ник, и он, чувствуя в себе это пробуждение, жил в эти
дни растерянно и грустно...
*
*•
Геля машинально взглянул на больную ногу: ему по
казалось, что она распухла в лодыжке и укус налился
багровым пламенем; и стоило только приглядеться к
ранке, как длинная ноющая боль запалила ногу до са
мого колена, и Геля вроде бы услышал даж е, как ки
пит и сворачивается внутри него дурная кровь. Черт
побери, только этого еще не хватало!
За спиной гулко откачнулись и ударились в стену
двери, заш лепали по полу босые ноги, что-то забренча
ло на столе. «И чего бродит, спала бы», — с разд раж е
нием подумал Геля и сам испугался этой острой на-
е я з ч и в о й неприязни. Обычно с матерью они не ладили,
он не мог переносить ее назидательного тона, ее посто
янных нравоучений, из которых выходило, что во всех
неприятностях ее виноват только Гелька, последний из
шестерых. Тут он не выдерживал, начинал возраж ать,
говорил, что нечего было и рожать столько, никто и не
228
волил; мать громко кричала и топала ногами, потом
падала на кровать ничком, долго плакала, в слезах
повторяя, что они, дети, загубили ее жизнь. Геля не
мог выносить слез, ему самому хотелось неистово кри
чать, бежать куда-нибудь, но он упорно сидел у окна,
машинально считая часы, оставшиеся до отлета; потом
подхватывал чемоданчик, думая, что пересидит на
аэродроме, а мать кидалась следом, вставала в дверях
и кричала в спину: «Можешь не приезжать, ни одного
не надо!» Геля шел по угору и еще долго слышал этот
неистовый больной крик: «Никого не надо!.. Никого!»
Только он успевал возвратиться к себе в город, как
следом приходила телеграмма, где мать просила Ге-
люшку не забывать родной дом и приезжать в отпуск.
Так повторялось каждый год, и домой ему хотелось: з а
бывались печальные ссоры, а помнились лишь доброта,
