усталые глаза матери, ее морщинистые руки, карто­

фельные шаньги и парное молоко, которое она ставила

в запечье специально для Гельки.

Он любил мать в воспоминаниях, но лишь приезжал

домой на короткую побывку, как опять начинались ссо­

ры по самому неожиданному пустяку: порой из-за не­

ловко сказанного сыном слова мать могла не разгова­

ривать с ним сутки и выгоняла Гелю из дому. И все ж е

Геля не винил мать, он знал, что неудавшаяся жизнь

сделала ее столь сварливой и неуживчивой, что гор­

дость оставила её в одиночестве, но в то же время он

чувствовал, как ее раздражительность год за годом пе­

реливается в него, делая душу податливой и нервной.

Он становился подобием матери, и это его угнетало,

пугало, рождало неприязнь к ней.

Он слышал, как глухо захлопнулась дверь, потом

заскрипела кровать, и Геля представил, как ложится

мать к самой стенке, сиротливо свертываясь клубочком,

порой длинно вздыхает, что-то громко и непонятно шеп­

ча, и неожиданно засыпает, всхрапывает и так же не­

ожиданно просыпается, вглядываясь в сиреневые р а з­

воды на обоях. Вдруг вспомнилась давняя страшная

сцена — это было вскорости после войны, когда Геля

вернулся жить к матери.

Они тогда уже три дня ничего не ели. Мать рабо­

тала на скотном дворе дояркой, но возвращ алась с

гтустьтми руками: она не прятала молоко в грелке, тая

229

ее под самой грудью, не совала бутылки в широкие го­

ленища сапог, хотя другие и делали это. Нет, она не

боялась попасться, хотя постоянно проверяли и некото­

рые за грелку молока сели в тюрьму — ей не позволяли

гордость, совестливость и почти болезненная щепетиль­

ность... А они тогда уже три дня ничего не ели, даж е

картошка кончилась, которую они пекли в печи до

бронзовой поджаристой корочки. Мать ночами не мог­

ла больше вышивать: у нее разболелись глаза до ломо­

ты в висках; бабушка М аня, всегдашний и постоянный

помощник, леж ала в больнице — ей спасали глаз; и д е­

душка Спиря давненько не навещал, так что остались

они сиротами под самую весну, когда снег еще только

начинал пузыриться и сереть под солнцем.

В тот вечер мать не вы держ ала. Она рано легла в

кровать, плакала тихо, чтобы не испугать детей, но все

леж али молча, и никто не спал, прислушиваясь к сто­

нам. А средь ночи мать почему-то стала обходить всех

и целовать, сторожко касаясь губами. Гелю она тоже

поцеловала в лоб холодными губами, он от неожиданно­

сти даж е вздрогнул, открыл виновато глаза, но поймал

лишь сутулую материну спину в длинной полотняной

рубахе. Потом мать выходила в сени, опять вернулась,

и Гелька увидел, как дрожливыми руками она взяла

петлю, пробуя ее ладонью, но только он никак не мог

понять, зачем ей средь ночи понадобилась веревка. А

мать опустилась на пол, прижимаясь к спинке кровати,

оправила рубаху вокруг колен, просунула голову в пет­

лю и, затягивая ее на шее левой рукой, стала вяло опа­

дать набок. Но тут тонко закричала старш ая сестренка

и, волоча одеяло за собою, побеж ала к матери. Она си­

лилась приподнять ее тяж елое тело, чтобы ослабить ве­

ревку, и с натугой в горле кричала:

— М ама, а мы-то куда?...

Потом мать, поглаживая затылок, еще долго сидела

на полу, потерянно качала головой и все повторяла мо­

нотонным слабым голосом:

— Ой, доченька, зачем ты это сделала? Одним бы

вам легче было. В детдоме хорошо кормят. В детдоме

чистые простынки и каждую осень новые ботинки да-

вают.

— М ама, а мы-то куда? М амушка!.. — Сонька то-

230

иенько завы ла, по-щенячьи заты калась лбом в матери­

но плечо, потом целовала ее в щеки, глаза. Тут мать не

сдержалась, что-то словно рванулось и лопнуло у нее

внутри, так неистово вскрикнула она «о-о-ой1», будто

мужа заново схоронила, а сейчас ей в самую пору, пока

не присыпали стылой землей крышку гроба, пока глухо

бренчат о дерево мерзлые комья глины, тут и кинуться

в могилу самой. Она еще раз крикнула «о-о-ой!», знать,

пекло невыразимо душу. А слез не было, чтобы освобо­

диться от лютой каменной горечи, потому она рубаху

на груди полоснула, совсем растелешилась, катаясь по

полу, пока-то слезы родились и полились не смолкая...

И только под самое утро притихла, не в силах уж

встать, так на полу и уснула. Чтобы свет не бил в

глаза, укрыла Сонька мать простыней прямо с головой,

как покрывают мертвых, и Гелька бессонно сидел ря­

дом, часто отгибая уголок простыни и касаясь ртом м а­

теринских губ, чтобы знать, дышит ли она...

•»

«Так почему ж е человеку дана такая короткая

жизнь и так много в ней горя? Неужели из беды да в

беду — вот и вся жизнь?» — с тоской подумал Геля,

машинально отбиваясь от гнуса, потому что уже утро

народилось, встало парное солнце, стена дома накали­

лась и стала отдавать зноем, радуя черных назойливых

мух. Нет, Геля не свое горе считал — оно жило в д ал ь­

них тайниках памяти, еще не подвластное учету, — сам

того не ведая, а может, смутно понимая и боясь, он

вспоминал материну жизнь, а вместе с нею невольно

заново узнавал и свою, чтобы отныне не забы вать ее.

Почему так случилось с материной судьбой, что, когда

люди шли от горечи к радости, мать жила от горечи к

горечи? Ведь где-то были истоки этих постоянных не­

счастий, и он силился найти их, обращ аясь заново к

детству.

В углу заулка у неподатливых сучкастых чураков,

развалить которые у матери, наверное, не хватало сил,

стояли зачернелые санки с обгрызенными копыльями и

лохматыми березовыми обвязками по передку. Полозья

почернели и ссохлись, раздались в стороны, и самые

231

горцы их тронул зеленый лишай; они уже давно не

нужны, эти чунки, и, может, только мать нрижаливает

их, или руки у нее не доходят, чтобы развалить на дро­

ва, вот они и сутулятся, мокнут под дождем, поставлен­

ные на дыбки.

Когда-то с дровами было туго и слезно, на них уби­

вали последние силы, и Гелька с матерью таскались за

дровами в дальний лес, до которого шли километра три,

а потом надо было забираться вглубь, по пояс утопая

в январском снегу. Без мужика в доме топоры были ис­

туплены, и мать тю кала в деревину через силу, часто

ругаясь, проклиная бога, и глаза ее были жестокими в

ледяной занавеси обмерзших ресниц. Она валила дере­

во по-бабьи, нагнувшись напряженно к березе, часто

поправляла осыпанный снегом плат, а топор то и дело

выскальзывал из обледеневших рукавиц, тонул в снегу,

оставляя за собой только сизую глубокую норку. Мать

вздыхала, отыскивала топор, потом долго терла щ ерба­

тое лезвие, тоскливо оглядывалась на холодный з а ­

стывший лес, на бесконечное мелькание мрачных де­

ревьев, уплывающих в калтусину*.

Д рова были сырые и непокладистые, и Гелька во­

лочил их через силу, отступая спиной к чункам, он ча­

сто оступался и падал.

Потом они наваливали каменные корявые деревины,

которые никак не хотели умещаться на чунках, перевя­

зывали хрустящей веревкой, впрягались в петли, обми­

ная их на плече, чтобы не так резало, всею тяжестью

опадали вперед и долго топтались на месте, оскальзы ­

ваясь в снегу. Мать сердилась, со злости пинала коря­