матов и норовит вылезть, поэтому Кроня плотнее при
ж ал его к себе, прислушиваясь к пришедшей тишине.
Потом он осмелился и шепнул в темноту:
— Д ядь Гриш, ловко мы их, а?.. — Но сосед не от
кликнулся и только еще плотнее и тверже навалился
на стонущую грудь Крони, 'быстро твердея и остывая.
Еще не осознавая случившегося, но уже слыша в себе
глухую тревогу, Кроня свободной ладонью обежал ли
цо соседа, его лохматые брови и холодные каменные
губы, потом прошелся по плечам, все повторяя: «Дядь
Гриш, а дядь Гриш?» А когда обхватил его, чтобы осво
бодиться от сырой тяжести, ладонь на спине наткну
лась на вязкую мокроту. И Кроня, пугаясь, вылез на
середину амбара и закричал, наверное, только сейчас
постигая смысл настоящей утраты:
— Д ядя Гриша, как же это, а? — Потом прислу
ш ался к отражению своего крика, которое, оказы вает
ся, жило лишь в его душе, в пересохшем горле и воспа
ленном сознании, хотя Кроне чудилось, что его вопль
вылился куда как далеко из черного пространства ам
бара в пустынные захолодевшие поля и даж е еще
дальш е, к самым Бороухам. И, боясь своего голоса,
Кроня насторожился, как старый слепой человек. Он
сидел на корточках посреди набухшего слякотного по
ла, куда раньше свободно лился дождь, а сейчас, когда
небо очистилось, только редкие сочные капли скаты ва
лись с обломанных стропил, падали в набухшую грязь,
216
некоторые летели косо на застывшее, черное, как голо
вешка, тело Крони Солдатова и на его тонкую шею в
гусиных пупырках дрожи...
Может, нестерпимый холод пробудил Кроню или
постоянное ожидание опасности встревожило его, но
только он забрался обратно в щель, где леж ал спокой
ный и застывший дядя Гриша, которому уже ничего не
надо было объяснять своей супруге М арье Сергеевне.
Он леж ал у деревянной обшивки, так и не разогнув в
мгновенной смерти закоченевшие ноги. Может, оттого,
что прошел дождь и небо прояснилось, или привык
Кроня Солдатов к нежилым сумеркам, но только, н а
гнувшись над убитым, он разглядел раскрытые круглые
глаза, в которых будто по-прежнему ж ила надеж да са
мому распорядиться собственной маленькой жизнью.
Кроня глядел в эти глаза, не удивляясь собственному
спокойствию, и не слышал, как по обугленным его ще
кам текут последние детские слезы. Прежде чем поки
нуть покойного, Кроня посторонне и трезво подумал —
а может, напомнил ему это нетерпимый холод, — что
мертвые не мерзнут и не страдают. И он снял с дяди
Гриши заскорузлую от грязи рубаху с пулевой дыркой
на спине...
А через много лет, когда мучительно заноет к непо
годе грудь и рыжие щ упальца раны нальются и набух
нут, Кроня подумает с веселой и недоуменной грустью:
«И как я тогда из гробовой ямы вы царапался, ума не
приложу?» — и не ответит сам себе, но, поддавшись
внезапному настроению, вдруг вспомнит однорукого
пленного дядю Гришу и до осязаемости ощутит на спине
шершавое тепло его солдатской рубахи, которая неожи
данно и при столь страшных обстоятельствах перешла
к нему.
в
— Хоть умерла наша мамушка Н аталы ош ка — не
намучилась, да и людей не напозорила. Скоро и нам
там быть, — сказала мать, и Геля увидел, как быстро
и готовно набухли влагой глаза: близко ныне у матери
слезы. — Свекровушка баба М аня большой мукой на
мучилась, страшному врагу такой муки не пожелаешь.
217
Ведь она в последние-то годы от слепоты сделалась
глупа да беспамятна, никого не признавала, а только
все сына Андрюшу кликала. Ну как тут господа бога
не вспомянешь, если на такую казнь человек был опре
делен. Характерна была женщина: бывало, чуть что
не по ней, вскипит, стулом грохнет, накричит, умчится
в свою комнату, только дверями всхлопает, а то и оби
дит. Но и часу не пройдет — обратно ворочается с к а
ким ли гостинцем: «Тут, Л изавета, мы пекли нынче, уж
не знаю, каковы пирожки получились», — опять тарел
ку пирогов моим детям несет... Ты, Геля, хоть бы на
могилку к бабушке понаведался, навестил бы ее, она
тебя боле всех любила да привечала.
— Сходит, сходит, как ж е не сходит, — сказал дядя
Кроня, светясь каленым лицом и обласкивая Гелю
хмельными глазами.
— Ты, Л изавета, дай парню очухариться. Д ай к до
му привыкнуть, тюх-тюлюх.
— А чего привыкать-то, не чужой, бат. Если сколь
ко у бабушки пожил, дак все под моим наблюдением.
— Ну хватит, завелась опять, — досадливо оборвал
Геля, выбираясь из-за стола, выщелкнул из пачки «бе-
ломорину» и вышел на крыльцо. А сзади еще донеслось:
— Мог и не приезжать. Ишь какой выискался, фыр-
чун.
Геля криво усмехнулся, уже терзая себя за грубость,
но, что поделаешь, если не мог он удерж давать себе,
когда упоминали бабу Маню: спина его тогда облива
лась холодом и глаза сухо щемило... Он стоял у обо-
дверины, мусоля невкусную папироску, и незряче вгля
дывался в побелевшие половицы мостков...
П ять лет минуло с тех пор, как не стало на свете
бабы Мани. Тогда мать прислала телеграмму: приез
ж ай хоронить бабушку, а Геля только месяц, как из
дому... П равда, бабуш ка уж который год совсем нехо
рош ая была и кричала постоянно. Геля вспомнил, как
пришел навестить ее в маленькую комнатку, где в сум
рачном свете в ватных стеганых одеялах леж ало что-то,
смутно похожее на бабу Маню. Она была, как ребенок,
с крошечным в желтых пятнах лицом, совсем белые во
лосы леж али на бордовой подушке острым клином, по
хожим на крыло куропатки. Бабуш ка леж ала боком.
Она уже давно жила в своем воображаемом мире и, су
2'8
дя по крикам, видела только любимое лицо погибшего
сына Андрея, по которому и вы плакала глаза. Она не
узнавала никого, порой поворачивала на подушке лицо,
всматриваясь истекшими незрячими глазами в беско
нечную черную пустоту, настораживалась, как пугли
вая лесная птица, натягивая костлявыми длинными
пальцами одеяло к самому подбородку, большие нозд
ри горбатого носа трепетали, и баба М аня кричала
пронзительно: «Андрю-ша!» Этот крик был нестерпим,
от него сдавливало горло жестокой слезливой спазмой,
хотелось убежать из желтого полумрака и кислой ду
хоты, где в стеганых одеялах леж ало что-то, едва по
хожее на бабу Маню...
И вот ее не стало. Смерть бабушки как-то не вос
принималась, словно она умерла давно, а тогда на ши
рокой кровати дож ивала ее несчастная тень. Получив
телеграмму, Геля тупо бродил по комнате, размыш ляя,
где бы достать денег — после отпуска с деньгами было
всегда чертовски трудно. Подумалось, что надо бегать
по комнатам, открываться в своем горе, а время перед
самой получкой и на свободные-то деньги не так просто
напасть...
И он не уехал тогда, чтобы в последний раз взгля
нуть на бабу Маню, а взял четвертинку «московской»,
несколько карамелек и в каком-то сером закутке под
пыльной чахоточной зеленью, где пахло всякой дрянью,
выпил водку прямо из горлышка, теплую до дурноты.
Потом Геля сидел на скамейке, как вялая оттаявш ая
рыба, а перед глазами была баба М аня с куропачьей
головой на бордовой подушке, и он все старался от
