узнал его, словно бы нарисовал в памяти, и почему-то
стал отыскивать желтую старушку с непотухшими гл а
зами. И Кроне почудилось, что в боковом стекле мельк
нула ее прозрачная тень и растворилась. А когда со
гнали всех в поля, Кроня еще раз обернулся, словно
бы запоминая этот домок и предчувствуя, что вскоре
волею обстоятельств он опять окажется здесь и ста
рушка с непотухшими глазами в заплесневелом сум ра
ке погреба будет часто и плаксиво вздыхать, пеленая
Кронино тело в простиранные холсты.
А редкий ленивый дождь внезапно перешел в ско
рый и ледяной: он хлестал по несчастным длинными
синими розгами, вбивая пленных в надувшуюся ж ид
кую грязь. Некоторые не выдерживали, их сбивал с
ног мутный поток воды, и они, неловко замахиваясь ру
ками, падали на четвереньки, а потом и плашмя, з а
хлебываясь дождем и грязью. Кроня висел на плече
однорукого и, задыхаясь от ливня, прятал лицо за его
спину, которая парила от влаги и была еще теплой.
И Кроня принимал эту помощь с детским безразличи
ем, как само собой разумеющееся, о чем не полагалось
даж е размышлять.
Километрах в трех от села повстречался хуторок,
который чудом обошла война и оставила в сохранно
сти две избы и колхозный амбар, куда и загнали кон
воиры пленных, толкая их в спины. Середина амбарной
кровли порушилась, и потому дождь хлестал в земляной
пол и вытоптал его, как стадо голодных овец. Раненые
сразу расползлись по углам, где еще леж али ворохи
старой соломы и половы, а вверху темнела крыша.
Кроня леж ал в дальнем углу, привалившись к плечу
однорукого и слушал, как что-то сипит и булькает у
того в груди. Кроне померещилось, что соседу плохо,
и он толкнул его:
— Эй, папаша, ты не того?
— Нет, не того, — откликнулся однорукий, и его
грудь перестала сипеть. Он опять завел разговор, будто
только что прервал его на полуслове:
— Человек, к примеру, зверь из зверей. Медведь
иль волк перед ним просто добряки. Но тогда для чего
природа наделила человека разумом? Чтобы он страдал
за свои злодеяния? Фигу с маслом! Он не страдает, он
213
плевать хотел на муки душевные. Такая крохотная
жизнь, а мы не вправе владеть ею. Но чужою распоря
диться можем, это дозволено. Почему так, а?
— А моя бабушка девяносто лет прожила, — от
кликнулся Кроня^ вспоминая ее сухие пергаментные
руки: они, быстро холодея, не отпускали Кронькину л а
донь до самой бабушкиной смерти. — Она захотела уме
реть и умерла. Мы обедали, а она и байт, говорит, зн а
чит, нам: «Вы ешьте, я вам мешать не буду». Мы поели,
она повалилась на лавку и померла. В одночасье и
померла.
— Счастливая была твоя бабка, — грустно сказал
однорукий. — Она росла как дерево. Ведь только де
ревья знают, когда им умирать,
— Странно ты говоришь как-то. Мы ведь попросту
выражаемся: деревенские-то люди темные да негра
мотные.
— Ты тоже счастливый, — продолжал однорукий,
словно не расслышав Кроню. — Ты тоже растешь как
дерево. Тебе и умирать не страшно. Страшна не смерть,
а раздумья о смерти. Думы страшны, ты понял? Думы,
которых у тебя нет. — Однорукий больно схватил Кро
ню.
— Д а отвяжись ты, чума! Тебя не трахнуло случа
ем? — спросил Кроня, показывая на голову. — Всякий
по-своему помирать не хочет. Я вон в леей сколько де
рев свалил, а всяко по-своему скрипит да плачет, как
на землю летит. Д аж е дерево плачет, а я ведь не чур
бан с глазами, у меня и сердце есть. Может, там боль
нее вашего все происходит, только мы сказать путем
не можем.
— Смешной ты и счастливый. Ты и страдаешь, как
дерево, которое возвращ ается к земле.
— Сам ты чурбан с глазами! — почему-то обиделся
вдруг Кроня и отвернулся к стене.
Но дождь мелкими осколками доставал и здесь, он
сыпался нудно, и Кроня попытался спрятаться от него,
прижимаясь в самый угол и по деревенской привычке
обш аривая все кругом. Низ амбара был обшит тесом,
неизвестно уж, по какой там нужде, но обшит, а угол
расползся по шву, и Кроня, ш аря ладонью, нашел за
досками уютное прибежище, посыпанное сухой мякиной.
Вползать туда было тесновато, а когда он умостился и
214
притих, слушая, как в бревенчатую стену хмуро брен
чит дождь, стало страшновато в сырой темноте, а холод
от намокшей земли студил тело до самых печенок. С ра
зу вспомнился однорукий сосед, и Кроня тихо позвал:
«Эй ты?» — удивившись вдруг, что еще и не знает, как
зовут спасителя. Но громче кричать поостерегся, слов
но побоялся выдать уютный схорон, вылез ногами впе
ред из деревянного мешка и тронул соседа за плечо. Но
тот не отозвался, и мог поклясться Кроня, что однорукий
плакал. Он еще раз окликнул, наклонясь к самому уху
соседа:
— Эй, как тебя кличут? Слышь, как тебя зовут-то?
— Д ядя Гриша, — глухо отозвался тот, сморкаясь в
ладонь.
— Ты слышь, дядь Гриш, я совсем заколел, а тут
закуток от дождя есть.
И они устроились в сухом схороне, где пахло пре
лым хлебом и мышиным пометом. Д ядя Гриша почему-
то плакал, хлюпая носом, прижимал Солдатова к себе,
и на голую грудь Крони падали теплые капли. Д ож дь
шуршал о стены, иногда шумно проливался, от земли
тянуло студеным, а за дощатой обшивкой стонали р а
неные и затихали в раздумьях и туманном больном сне.
А дядя Гриша все плакал, и Кроня по-взрослому гл а
дил его плечо и утешал:
— Ну что ты, дядь Гриш. Ж ивы будем, не помрем.
Эко чудо!
— Смешной ты, — вдруг отозвался однорукий и пе
рестал плакать, а потом начал рассказы вать мокрым
голосом, словно не переносил одинокого молчания:
— У меня было четверо сынов, целая дубовая роща.
Всеми и на войну отправились и в одно отделение по
п а л и — я упросил. Так и назвали: отделение Братухи
ных, это фамилия у меня такая. Они тоже много не ду
мали, а пуля их и подобрала. Теперь я один остался:
был Братухин, а стал Сиротин. Ну что я скаж у супру
ге своей М арье Сергеевне, что я скажу? Повалена моя
дубовая роща...
Вдруг заскрипели и распахнулись ворота, острый
клин света раздвинул вязкую темноту, и раздался тре
бовательный окрик «шнелль!» Наверное, немцы торо
пились и хотели до настоящей темноты пригнать плен
ных на станцию. Д ядя Гриша шевельнулся, норовя вы
215
браться из укрытия, но Кроня неожиданно, еще не р а з
думывая о последствиях, прижал его к себе, и тот
словно понял все и затих. Немцы спешили, они поряд
ком вымокли и устали, им хотелось скорее покончить
с этим суетным делом, и они прямо с порога обежали
фонарным светом по грязным ворохам соломы, обрыв
кам окровавленных бинтов и черным ребрам стропил,
а уходя, полоснули в пустоту амбара из автоматов, и
пули глухо впились в мокрые бревна. Потом зачавкали
шаги, открытые ворота под порывами ветра туго рас
пахивались и сиротливо ударялись в стену, словно тре
буя к себе человеческого внимания, а топот ног по до
рожной зыби все затихал, и уже казалось, что где-то
далеко гонят на бойню табун усталых лошадей.
Когда стреляли, однорукий сосед резко вздрогнул,
и Кроне показалось, что дядя Гриша испугался авто
