кабре стаял весь, будто весна пришла заново, и даже
на ивах родились матовые влажные сережки, но потом
рождественские морозы взяли свое, и сразу все зако-
лело-застыло от мороза, и по улицам было неуютно и
скользко ходить.
Но тот день был благословенный. Бабушка Наталья
сидела в красном углу, у кромки небольшого оконца,
солнечный свет ложился на глаза, и потому баба часто
подмаргивала, заслоняясь от всех ладонью. Потом не
заметно перекрестилась, будто щепоть поцеловала, сама
застолье кувшином браги обошла и сказала:
— У гореванья да у радости слезы из одних глаз,
да на разном хмелю настоены. А ну, бабы-мужики, я
так скажу, старая грешница, — а ты, дедко, молчи, ты
не подтыкай меня локтем, глухарь сивый: «Всех девок
не перецелуешь, всей работы не переделаешь, всех де
нег не заработаешь, всего вина не перепьешь, но к это
му надо стремиться». Ну, Лиза, Кроня, Клава — дети
мои, и ты, Гелюшка, воробьиное яичко, выше стакашек,
пусть рука не шелохнется и сердце не замутится. Вы
пьем до дна, не оставим зависти. Вот уж чего не тер
плю — зависти не терплю».
Дедушка тоже поднял пузатый стакашек, но паль
цы уже держали плохо, и брага пролилась на скатерть
мутной лужицей.
— Папа, тебе ведь нельзя, — ворчливо сказала мать,
и, как заметил Геля, баба Наталья ужасно обиделась
и посмотрела в ее сторону косо и потом дочери Лизаве
те с большим намеком сказала:
183
— Век публика в нашей избе не переводится и век
веселье живет. Ты, Лизавета, думаешь, что мы на ста
рости лет пьяницы, а мы — красавицы. Век живем, век
пьем и пьяны не бываем. Так или нет, дедко?
— Вот уж сказано, как приколочено, — согласился
дед Спиря. — Я таких-то еще пять стакашков могу да
и в пляс пойду. У меня тогда кровь жарче бежит и
душа будто наново рождается.
— На золотой-то свадьбе пятьдесят человек было.
Пляски-то сколько, а песен — по всей деревне. И только
дочи родная, не приехала. Будто за тридевять земель
где живет.
— Да попажа-то не очень... К вам уедешь, а обрат
но не знаешь, как и ворочаться, — виновато ответила
мать и обидчиво покраснела, некрасивые пятна просту
пили на скулах.
— У вас все как у неродных. Ты, Лизка, от своей
гордости выверты строишь. В обиде я на тебя. Мужа
нет, уж давно и косточки погнили и травой поросли,
а ты все под него строишься, все чего-то ждешь, от лю
дей сторонишься. Друзей без недостатков ищешь, а
таковых не бывает. Вот и плачешь одна, как рябая
кукша.
— Ну будет, мамушка. Чего вам мой Андрей попе
рек горла встал?
— Он-то нам люб был, хоть и воровски тебя вы
крал, без нашего благословенья. Ну а ты пошто чужая
всем? Иль мещане Чудиновы тебя под себя переделали?
— А потому и чужая, что радости от людей не ви
жу. Только зависть какая-то кругом.
— Ты-то сама много радости даришь?.. Ну да лад
но, живи как знаешь, только на стороне не проживешь.
Наши-то годы закатны. Нам-то ныне хоть бы еще уме
реть ладом да людей не напозорить. Правда, ныне
наверху никого не оставляют, все равно в землю упе
хают, — оборвала себя баба Наталья, платье на груди
оправила, пальцы послюнявила и огладила белую го
лову.
— Ну, гости дорогие, сердешные, на меня не точи
тесь, что я своим длинным языком вас скукожила.
Как
во на-а-ашей
было
во деревне,
ой..,
184
Бабушка запела неожиданно, сначала едва слышно,
будто легким сквозняком подуло из сеней, а может,
так самой себе шепнула что, осердясь, в общем, не по
нять было — такой едва уловимый песенный звук ро
дился над застольем. Так рождается прилив на реке,
когда вода окротеет, и не может двинуться к морю те
кучей своей волной, и как бы застынет в мимолетном
задумчивом сне — тут и пронесется над густой водой
широкий вздох, и легкая рябь, будто стая мальков, ки
нется в берега, взморщит речную гладь. И уж только
потом, смелея, пойдут с моря валы за валами, мутные,
как бражка, и сразу оживет, очнется природа, и родятся
над рекой новые звуки ветра, звона волны, легкого шур
шания кустов: значит, прилив взял свое.
Во веселенькой было сло-бо-де...
Тут баба Наталья взяла верхом, голос у нее был
слегка надтреснутый и дребезжал, но вялой слабости,
усталости не было в сильном просторном звуке, широ
ком и текучем и по-северному коленчатом, как корич
невый лесной ручей... И вдруг дед Спиря локтем ото
двинул посуду, расстегнул на воротнике пуговки, осво
бождая дряблую кадыкастую шею, и согласно подхва
тил низким булькающим голосом, будто не из горла,
а из самого нутра полилась простуженная песня:
Во веселой слободе жил мальчишка лет сем-над-цатл...
И до того у стариков согласно все получилось, так
дразняще зазывны были эти голоса в низкой голубой
горнице с коричневыми потолками и красными петуха
ми на угловой печке, что не поддержать было бы про
сто грешно, и гости разом задвигались, будто вздохнули
свободно, и даже мать приготовилась пролить тонень
кий слабый голос. Но баба Наталья неожиданно песню
порвала:
— Кабы кто тонким голосом подпел, я тонким нын
че не могу, глухой у меня голос и гарчит по-вороньи,—
и сразу заулыбалась своей шутке, глаза очистились от
белой старческой пленки; без всякого подхода налила
себе из кувшина и выпила стакан браги, не охнув, не
мотнув досадливо головой.
...Ой, позволь-ка, папенька, жениться,
Ой, позволь мне взять кого люблю
Н о отец сыну не поверил, ой,
Что на свете есть любовь.
185
Тут и застолье не выдержало, азарт захватил, всяк
по-своему заголосил, больше без слов, потому как пес
ня эта забываться стала, а баба Наталья туг уж разо
шлась вовсю: глаза закрыла, головой качает, и кажется,
что вот-вот по сухой щеке горючая слезапрольетс
Голос у бабы перехватывало, грусть была в нем невы
разимая, словно пятерых сынов оплакивала, и у Гели
в горле запершило, и он стал крепиться.
Сын тут и заплакал, отцу слова,
Словечушка не сказал.
Пошел к Саш е-любуш ке на крыльцо...
И опять баба Наталья перебила себя, переживая
песню, будто с нею такое несчастье приключилось.
— Вот любовь-от чего делает. Пошел к отцу, а отец
не поверил. Пошел, значит, к Сашеньке-любушке и го
ворит: выйди ко мне, дай с правой руки кольцо. А она
не дала... Все девки-робята правда. Все получается в
жизни, все так и получается. Говорят, сказка — вралья,
а песня — быль. Бывало-то по-бывалошному, а нынче-то
по-нынешнему.
...Ой, возьми ты саблю остру
Д а сказни мою главу.
Ой, покатись, моя буйна головка,
Со моих широких плеч.
И катись, ой, прямо к маменьке
Д а к папы под окно.
Тогда папенька поверит, ой,
Что на свете есть любовь.
Последние слова баба Наталья выводила долго, в
самой вышине, тут у нее и прежний девический голос
родился; потом глаз один приоткрыла, а в нем уже
бесы живут. Плечиком ворохнула:
— Посуда чистоту любит. А кажна песня до конца
не допевается, а по рюмочке винца полагается. Кабы
бражки туесок, побежал бы голосок...
Вот и вся тут бабка Наталья, чего хочешь с нее
