сто приглашают, к пионерам в гости иль по берестяным
палагушкам своим; прилетит, а с самолета до города
три километра катится на своей тележке, колотится ба
тогами по земле. Уж не снимет телефонную трубку,
урод такой, не брякнет в учреждение, мол, товарищи
дорогие, это я, Мартын Петенбург, из Вазицы, вы меня
124
приглашали, дак я и приехал. Все знают старика и с
добрым бы удовольствием пригнали машину, так горды
ня обуяла 'Человека: не хочу досадить людям, не ребе
нок, как ли сам доберусь. А три километра— это тебе
не шутка, да по грязище крутой; когда только и дорогу
сообразят, уж (пятый год три километра не могут замо
стить. Там и с хорошими ногами едва выбредешь, выло
мит все, а он, сердешный... «Ну и пусть петается, урод
такой»,— порой с досады брякнет Анисья, а потом уж
так казнит себя за такие слова, готова выреветься и
мужа на руках носить...
— Мне что, тебя на цепи привязывать, да?— еще
раз попробовала урезонить Анисья старика.— Ну ка
кая тебе морошка! Д а принесу я с болота, ешь сколько
душа примет. И неуж на двоих-то мы не соберем? Мно
го ли нам и надо, господи.
— Слушай, Аниска,— строго взглянул Мартын на
жену, и по этому посветлевшему взгляду поняла она,
что накалился ее дедко и сейчас самое время отступить
ся от него. И не знала она, не ведала, да и откуда ей
было знать, что прошлой ночью видел Мартын Петен
бург святой сон. Будто летал он по какой-то огромной
светлой зале, пронизанной солнцем, кружился, как
сильная птица, махал руками, будто глядел на себя со
стороны и весело кричал: «Как хорошо-то мне! Осподи,
как хорошо!» Он проснулся средь ночи и долго не мог
прийти в себя, призрачно кружилась голова, и сонные
глаза не могли поймать пространство горницы, примя
тое к плечу лицо жены, светлую прорезь окна. Все кру
жилось в нем, сияло и звало, и хотелось бесконечно ле
тать, замирая сердцем. «Осподи, к чему бы это?» —
прошептал он посиневшими губами и потом долго не
мог уснуть снова, крепче прижимался к Анисье, впиты
вая тепло ее тела,— так вдруг стало страшно и одино
ко ему. «Знак это, знак,— внушал он себе утром, не в
силах отвязаться от сновидения.— На старости лет —
птицей!.. В детстве ни разу не летывал».
И захотелось Мартыну в лес, до сердечной тоски за
хотелось* окунуться в лесную прохладу, пронизанную за
пахами и звуками, остаться там одному и послушать
себя. Этого никогда не хотелось, об этом никогда не
думалось: жизнь кружилась колесом, все по рытвинам
и ухабам; кажется, остыл страстями и оскудел сердцем
за колченогим столом счетовода, даже костяшки на
счетах поистерлись до самых прутьев — так может ли
сохраниться, не замшеть душа? Ан нет, полетела вдруг,
и Мартын Петенбург кричал во сне по-ребячьи весело
и суматошливо: «Господи, как хорошо-то! Ну еще, ну
еще!»— и захлебывался воздухом и смехом.
«Ну ладно, пусть смирит охотку»,— думала Анисья,
зная повадки мужа. Не впервой ему пихаться в самое
суземье, куда и здоровому вазицкому мужику нет хо
да; идет Мартын старинным прадедовым путиком на
светлые озера, на сухие боры, меж которыми в низинах
лежат богатые ягодой болотца. Чужой ноге нет туда
доступа, и в путанице распадков и урочищ не устоит не
знакомый с этими местами глаз, начнет слабеть и те
ряться он, пока не устанет случайно попавший сюда че
ловек и, сидя на моховой валежине, с горечью не забра
нит себя: «Леший меня за руку тянул!»
Первое время, как обезножел муж, еще побаивалась
Анисья отпускать его: «Сгинешь ты эдак, это леший те
бя поманывает, там и здоровому в тягость»,— а потом
надоело зря уговаривать, только язык натирать, да и
привыкла, что вернется всегда с пестерем грибов и
ягод, намотает с берез большие связки берестяных руба
шек. Но отчего-то сегодня тосковало сердце у Анисьи,
словно какой-то знак подавало, а может, и сам Мартын
взволновал и обеспокоил ее. Тот собирался, как всегда,
долго, оглядывая себя и охлопывая, не забыл ли чего,
чтобы потом не ворачиваться в дом, разве только не
сказал обычное: «Не успеешь очухариться, как я за
столом», не хлопнул шутливо жену пониже поясницы,
а молчаливо покатил на своем самокате прочь из кухни,
бесшумно, как тень лесная, миновал поветь и даже вес
ла не попросил стащить в лодку.
Мотор завелся с легким надрывом, закрутил воду
и ровно потянул стружок вверх по реке. Накатистый
гул моря скоро остался позади, и только через лесные
угорья еще долго сочился великаний вздох, и мелкий бе
резняк отзывался на него беспомощным и робким ко
лыханьем. Мартын мостился на заднем уножье, сосал
пустую вересковую трубочку и все ворчал, не мог успо
коиться:
— Глупая баба, задумала меня у подола держать.
Арсений-то безногий вон и на зверобойку ходил. А
126
смерть — она одна, где ли настигнет. Где положено, там
и найдет.
Мартын Петенбург уж .много раз за свою жизнь мог
умереть: и когда копал Беломорско-Балтийский канал,
и когда шел то дорогам войны. Он должен был умереть,
чтобы своею смертью омыть позор с себя и своих роди
чей — так наставляли его. А он взял да и не умер, а
остался жить ровно и монотонно, не делая никому зла,
а на большее не то чтобы не хватало его, а просто не
было прежней деятельной душевной страсти. Так уж
случилось, что, не признаваясь себе в том, Мартын угас
еще в тридцать третьем, когда вели его «а ботишко под
конвоем, и люди, которым он обещал сделать светлую
жизнь, вдруг прятали от него глаза, норовили вовремя
уйти за дверь, за оконные занавески, чтобы только не
встретить его взгляда. Какие молитвы, какие слова
шептали печищаие, кто знает, когда шел по деревне
под конвоем их председатель артели, сутулый, длинно
шеий парень, а потом, держа на весу тяжелые башма
ки, забродил в карбас, и кто-то из конвойных окрикивал
его и торопил, подталкивая в плечо. А после он стоял
в карбасе, плотно упершись в телдоса, покрытые рыбьей
слизью, и с тоской и недоуменной растерянностью смот
рел на отходящий берег, на опадающую за песчаные
холмы деревеньку и думал, что это все недоразумение,
где-то кто-то ошибся, а завтра же разберутся во всем,
извинятся и выпустят. Но только отчего-то на душе ле
жала каменная непроходимая тревога, от которой было
невозможно отвязаться.
После войны он вернулся в деревню, хотя мог бы
остаться в любом другом месте, где не знали его. Но
словно какое-то лихо гнало его сюда, и отныне с по
стоянным любопытством вглядывался он в деревню, на
блюдая течение жизни. Он уловил вдруг, что если бы
погинул тогда на чужбине, то деревенские бабы вспо
минали бы о нем с жалостью и слезой, как о страдаль
це, а раз он вернулся обратно, то и слава богу, словно
ничего и не случилось, раз выжил. А что было с ним,
как пережил те годы — кому теперь интересно?
Дела в артели шли ни шатко ни валко: море оску
дело, озера полонила сорная рыба; но появились трау
леры, они пошли в океан, артель разбогатела, копилась
деньга в избах сельчан, и только сама Вазица не хоро
127
шела, не разгибала сутулые плечи, не вырастали новы
