работу спроваживает: «Ты, Олимпиада, поди,— ска­

жет,— ты потерпи только. А мы потом вам такую жизнь

устроим...»

Анисья споткнулась, потому что въехал в полую

дверь муж, заговорщицки подмигнула дочери, мол, по­

сле что-нибудь интересное доскажу, сразу забегала у

печи, сряжая обед на стол. Но Мартын от еды отка­

зался, словно затаился на березовой колоде в углу.

Анисья сразу уловила, что Петенбург пьян, потому пе­

речить не стала, А муж долго вертел в руках мятый

туес, бронзовый от старости, стучал по днищу кулаком,

а потом с размаху закинул за печь, и было слышно,

как берестяная пустая посудина болталась в углах, бря­

каясь о стенки.

Вдруг Петенбург скрипнул зубами и тяжко, с внут­

ренним стоном вздохнул, словно крепил в себе напори­

стую, выжигающую нутро слезу. Потом снова, уже раз-

мягченно вздохнул и отрывисто вскрикнул:

— «Море, море колышит, море меня не слышит.

Море горя не знает, море всех принимает...»— Вдруг

замолчал, тряхнул тяжелой головой и снова затянул:—

«Как в бабы-то вам хочется, как в девках вам не мо-

жется. С той дикой-то охоты и лезут обормоты».

— Чего-то опять мелет,— шепнула Анисья дочери,

а вслух, в полный голос сказала.— Тепере дедка-то на­

71

шего и в Америке знают. Как не знать-то, его туеса да

коробья, и туда на выставку ездили.

Обычно при этих словах Петенбург, когда был слег­

ка захмелей, сразу как бы возвышался и распрямлял­

ся, становился корпусней; закидывая лохматый кочан

головы, пушил усы и стрелял по сторонам просветлен­

ным взглядом: вот, мол, каков я, обо мне весь мир ус­

лышал, не глядите, что я только половина человека. Но

сегодня Мартын только тяжко вздохнул, перебирая за­

каменевшими ладонями нежные крапчатые бересты.

А жена не отставала:

— С города приехали было, в шутку пристали: сде­

лай да сделай туес. А ему чего, он и сделал. И нынче

вот в Японию опять поехало наше туесье. Осподи, люди-

то с ума сходят. То ногами пинают, то вновь поднима­

ют. Давно ли, на моих годах было, иконы-то кострами

жгли, ребятишки с ледяных горок ездили дак под зад­

ницу клали, а нынче говорят — искусство. Все чердаки

облазили, всё ищут, мешками увозят в города, посылка­

ми напосылаться не можем. Вот и дедко наш через то

туесье знаменитостью стал. Про то, как колхоз стано-

вил да про прежнюю жизнь, никто толком не спросит.

Им бы только прялки да скалки... Тебе люди-то в

ножки должны пасть за такую жизнь, слышь, дедко?—

вдруг сказала Анисья с надрывом в голосе.— Голуби­

ная душа у тебя.

— Не болтай, бабка, — неожиданно трезво остано­

вил Мартын.

— Д а ну тебя... Я что, неправду сказала?

— Ну пошто... Вот опять просят двадцать туесьев.

Нарасхват берут, а я уж не могу, как прежде, сила не

та. Вот надо было весной в леей попасть, а я не

успел...

В июне, дней за десять до петрова дня, когда бере­

за сочна и пушится листом, и воздух начинает калить­

ся солнцем, и овод-нуда летает по заберегам и в те­

нистых местах, Петенбург спускает лодку и рекой Вази-

цей поднимается на пятнадцать километров вверх ми­

мо молчаливой и хмурой еры.* Минует он и болотину,

где береза крива стволом, и ищет боровинку, сухой

угор-материк: там береза чиста своими одеждами и

* Е р а — мелкий тундровый кустарник.

72

игла редко пятнит бересту — там и рубит он дерево на

уровне груди, валит его. А потом начинает с вершины

рябиновым щупом пробираться под берестяной одеж­

дой — «щучить», что значит отделять от тверди, за ­

тем ремнем в два ряда осторожно обнимает дерево и

сдвигает бересту: крутит-вертит на себя ременным во­

ротом, как кольцо обручальное снимает или кожицу

для свистульки. Трудная эта работа и долгая: тут и

терпение нужно, и знание дерева. А как снимется бере­

ста, то похожа она на ведро без днища — дуплё, зна­

чит. А порой снимает Мартын таких берестяных руба­

шек до двадцати с одного дерева, на котором тычинок

мало и нет сука-полусука.

— Куда тебе попадать!— возразила Анисья.— Через

то ноги вередишь постоянно, досадйшь. Больше отре­

зать не у чего стало. Сидел бы дома, дак и поныне с

ногами бы был. И люди тоже, досадливы эки, пристанут

к человеку: то дай, это сделай. Не видят, что больней...

— Да не нуди ты! Пристала,— резко, но без гнева в

голосе окрикнул Петенбург.— Как комар, зу-зу — нудит

и нудит. Мне в чем ли отдох нужен? Почему вы все ме­

ня притесняете, почему?— снова выкрикнул со слезой в

голосе и отвернулся к печи, пряча в ладони лицо.

Анисья не ожидала от старика такого горя, ошарашен­

но запнулась, не зная, что сказать.

— Ну бог с тобой... Экий ты, господи. Как малой.

Дак кто тебя притесняет? Чего опять надумал? Ну

уймись, прошу тебя. Молчу, молчу... Слышь, дедко,

Ивана-то Павловича видал, нет?— не утерпела все-та­

ки и спросила Анисья.— Королем по деревне прохажи­

вается. Бабы сказывают, приехал вроде бы скот пере­

считывать.

9

«...Жестче, бы надо, пожестче с людьми. Они добра

не помнят, они только зло помнят»,— думал Иван П ав­

лович Тяпуев, сидя в боковушке у троюродного брата.

Отчего-то вспомнился Мартын Петенбург, его полные

густого синего мрака глазницы, суровость в запрокину­

том лице... «Разве такой что забудет? Забудет ли?.. А я

r o t на пенсии ныне, развалиной стал. Можно сказать,

7-3

жизни не пожалел на работу, а меня на пенсию скорее

сплавили, умыли руки, так сказать. Подлости не тер­

плю, такое вот дело. За спиной — ширк-ширк, быстро

устряпали, гляжу — приказ. Все нужен был: только

Иван Павлович да Иван Павлович, в глаза заглядыва­

ли. А нынче живо на пенсию».

И, движимый глухим раздражением ко всему на

свете и жалостью к себе, Иван Павлович все же полез

в чемодан, и жирный загривок малиново надулся, когда,

опустившись на колени, разбирал пожитки. На самом

дне лежала кожаная папка с дарственной надписью:

«За выдающиеся заслуги в деле потребкооперации и в

день пятидесятилетия от сослуживцев». Иван Павло­

вич погладил папку, и кожа (наверное, искусственная —

разве нынче телячьей обтянут? А вообще-то, черт знает

какой животиной кроют...) прохладно прилипла к ладо­

ни, запечатлев ее потный тусклый след, и сразу легкое

удовольствие колыхнулось в душе. Подумалось: «И мы

пахали, на чердаках не отсиживались, в замыкающих

не шли, с ноги не сбивались и общую песню не пор­

тили».

Иван Павлович развязал шелковые тесемки, достал

из папки толстую тетрадь в зеленом обтерханном по­

крытии; чувствовалось по залоснившимся коркам, что

тетрадь старинная, еще довоенная, нынче таких не вы­

пускают; а сверху ровно, без нажима, с игривыми зави­

тушками выписано в два цвета: «Проба пера. Заведе­

на мною тридцатого января 1930 года». На первых

страницах чисто подклеены пожелтевшие селькоровские

заметки из уездной и краевой газет. Мать, бывало, все­

гда скрипела: «Ложись давай спать. Хватит карасин

жгать».— «Не «жгать», а «жечь» — будет правиль­

ней», — поправлял сын. — «Ну все одно — жгать. К а­

расин даром не давают. Вот уж схлопочешь за писани­

ну, вот уж схлопочешь».