героическая жизнь. Себя не щадили...
— А баба-то работает или как? У начальников боль
ших, сказывают, они завсе по дому. А может, и врут
всё.
— Работает...
— И детки, небось, выращены?
— Нет их,— снова раздражаясь, буркнул Иван П ав
лович и неприветливо просквозил Гришу немигающим
взглядом.
— Ты-то мне сколько дашь?— круто повернул раз
говор старик.
— Чего?
— Лет-то, говорю, сколько дашь?
— Полсотни, не больше. У вас воздух какой, море,
лес. Не наше городское житье.
— А мне семьдесят пять, во!— довольно хихикнул
Гриша, и его румяное лицо с белыми опушьями бровей
зарозовело еще больше.
— И неуж?— непритворно удивился гость, хотя и
представлял примерно, что лет на тринадцать, пожалуй,
будет помладше хозяина. И сразу вспомнил свою одыш
ку, и постоянную тяжесть в грудине, и частые запоры.
— Посидим на лавочке, пока бабка самовар приго
товит. Я ведь в прошлом годе чуть на тот свет не от
правился...
— Этого я не знал.
— Ну как же, одной ногой в голубом городке стоял,
да натура спасла.
— Ты и раньше ухватистый был.
— Бог не пообидел. Я еще и нынче на все гожий.
Гриша Таранин размяк душой, и слово у него по
текло легко, и в глазах родился живой блеск, и какая-то
гордость за себя и свою натуру, как бы приподняла его
и воспламенила всего.
— Бабка!— закричал вдруг пронзительным фальце
том, забыв о разговоре, и, казалось, готов был засту
чать калошами о половицы. Баба Поля приникла круг
38
лыми глазищами к стеколкам, уж открывать окно по
боялась, охраняя избу от мух.
— Ну чего тебе, дедко? — ласково спросила Гришу
и по взаимным взглядам даже постороннему было вид
но, как любят они друг друга.
— Сбегай в лавку, пока не закрылась.
— Не надо, зачем вы это. Лишнее все,— запроте
стовал Иван Павлович, но хозяин даже не повернулся
на его голос и только скрюченным пальцем сделал в
воздухе какую-то протестующую завитушку.
— Д ак у нас есть...
— Не помешает. Сбегони, сбегони. иль Сашку по
шли.
Баба Поля отправилась сама, размахивая цветастой
дерматиновой сумкой, и Гриша Таранин ревниво и лю
бопытно проводил ее взглядом до самой калитки, потом
не удержался и все же крикнул:
— Никуда не приворачивай! Чтобы одна нога там,
другая здесь,
Они замолчали, словно стыдясь друг друга после
взаимной исповеди. Ивану Павловичу захотелось уйти,
но он, конечно, никуда не ушел, потому что весь раз
говор, ради которого заявился, был впереди. Он достал
«беломорину» и, заткнув полый мундштук ваткой, еще
долго и сосредоточенно задвигал ее спичкой к самому
табаку, а потом прикурил, не заминая мундштук зу
бами...
Возвратилась баба Поля и позвала к столу. С а
мовар был уже подан, и все, что полагалось к нему,
было собрано, не бедно, но и не богато — обыкновенный
пенсионный стол: ставрида- в томате, банка комиссион
ной маринованной капусты и ладка с печеными ельца
ми. Баба исчезла за голубенькой дощатой загородкой
и явилась с бутылкой, обтирая ее сухой мозолистой л а
донью. Она так и подошла к столу, прижимая бутылку
к отвислой груди и обласкивая ладонью, словно бы
жалко было иль не хотелось спаивать мужиков.
— Ну, кажись, все,— сказала она, нерешительно
останавливаясь возле и вытягиваясь во фрунт, будто
ожидая для себя приглашения. Гриша поморгал задор
ными глазками и вопросительно поднял мохнатую
бровь: наверное, что-то ему мешало высказаться прямо.
Потом перевел взгляд на гостя, на его соломенную
39
культурную шляпу, но, видно, поборол в себе сомнение,
страх и старческое скупердяйство и сурово прикрикнул
на хозяйку:
— Не жмись, не жмись, неси того-то!..
— Чего неси-то?— упорно не хотела понимать ста
руха.
— «Чего-чего» — рыбки, говорю, неси...
Потом баба Поля долго возилась за дощатой заго
родкой, лазала в подполье, не раз выбегала на поветь,
наконец, явилась с тарелкой, на которой арбузно розо
вела семга, нарезанная толстыми неровными звеньями.
— Г остинцем тут было принесли,— глухо сказал
Гриша, испытующе глядя на гостя, но Иван Павлович
особо не оживился, не выказал откровенного интереса,
только буравчики глаз просквозили старика, и тот по
ежился, почувствовав себя раздетым и виноватым.
— Хорошо живете, смотрю,— сказал Тяпуев.
— Чего хорошего-то. Гостинчиком дали, дак попро
буем,— уходил от вопросов Гриша, боясь, что его об
винят в браконьерстве.— ! мои-то годы только на печиВ
сохнуть. Разве когда яльчика иль сорожку упромыс-
лишь, и то хлеб.
— А в магазине одни банки: сабля да стеврида в
масле,— добавила бабка Поля, спасая старика,— Стев
рида в масле. Черт те что напридумывают.
— Ставрида, глупа баба,— поправил Гриша.
— Бог с ней. Только банками здорово не разъешься.
Разве только для гостя когда возьмешь. Вы пробуйте,
пробуйте, она порато скусна, эта рыбка, но, правда, до
рога.— Баба Поля пододвинула гостю банку со ставри
дой, а тарелку с семгой будто нечаянно потянула к себе
и каждый розовый кусок перебрала, подержала в ладо
ни, словно бы прицениваясь к рыбе. Иван Павлович
поморщился при виде консервов, от которых пахло под
солнечным маслом и чем-то затхлым: у себя в городе он
стороной обегал в магазине батареи этих ярких банок;
а сейчас вилкой потянулся к тарелке и под носом у
бабы Поли нанизал самое сочное звено семги, истекаю
щее прозрачным розовым жиром.
— Золотое дно,— сказал Иван Павлович, на что-то
намекая, но хозяин промолчал, видно, не понял, к чему
клонят, и потянулся навстречу со стакашком. — Везде
одна водка, — брезгливо поморщился гость.
40
Но выпил с интересом и вкусно.
— А как у вас с мясом?— снова спросил Тяпуев,
заново оглядывая стол.
— Выкидывают...
— Коров-то порезали было,— опять встряла в раз
говор вредная баба Поля.— Нынче взамен мяса хоро
шие деньги получают да все в магазине хотят взять, а
коровку-то держать не хотят. Д а и то сказать, ухлопа-
ешься с ней: сена поставь, на себе переволочи экую тя
жесть, осподи, здоровья-то сколько оставишь. А в лав-
ку-то пошел да и взял.
— В лавке-то нет, вы сказали...
— Для нас — был бы чай. Мы — чайку, мы, стары
люди,— чайку с сахарком. То и надо. А это у нас в лав
ке безвыводно. Да и дедко когда ерша достанет.
— Насчет коров-то тогда зря,— коротко сказал
Гриша Таранин.
— Установка такая была,— почему-то заволновался
Иван Павлович, и резкие глаза заволоклись паутиной.—
Ошибались? Ошибались... Так не ошибается лишь тот,
кто ничего не делает. А мы работали, какую великую
работу подняли, да. Куда подвинулись, чего достигли,
о таком и помыслить не мечтали. Ты вспомни, как жи
ли: невежество, мрак. Нет, ты вспомни...
— Да, всяко было.
— Так забыть надо, забыть пора, да. Нечего копать
ся в старье, вперед надо смотреть, не с навозной кочки,
а с горы. А то мы великие мастера в старье копаться,
и руки чистые, да.— Иван Павлович поперхнулся, хру
стнул пальцами, выпил рюмку, и глаза снова обрели
проницательную ясность.— Мы были первыми, и в этом