только потому, что дорогостоящая материальная часть составляла большую ценность. В

условиях поспешных, зачастую рискованных передвижений громоздкие орудия нелегко

было выгодно применить.

Однако война не считалась с таким требованием. Хоть командование стремилось

вывести нас из-под ударов врага, наш артиллерийский полк не раз оказывался на острие

прорывов, в самой гуще событий.

Из Любечи выступили вечером. Колонна вытянулась по узкой окраинной улочке, и

тягачи с орудиями выглядели громадинами среди крохотных домишек. Опять у

палисадов стояли жители, провожая нас опечаленно-тревожными взглядами. Их,

жителей, как видно, осталось совсем немного. Одни накануне ушли с толпами

беженцев, другие, забрав кое-какой скарб и уведя скотину, укрылись в окрестных лесах.

Политрук Ерусланов, заметив разговорчивую молодицу, пошутил: «На прощание,

красавица, может, к столу пригласишь?» Она скупо улыбнулась: «Позову вместе с

мужем. Як здоровеньки оба вернетесь!» [109]

Мимо прошел старик, ее отец или свекор. Придерживая винтовку, строго

проронил:

— Держись, дочка. Не задерживайся!

— Будь спокоен, тато, — бойко ответила она. — Все зроблю!

Уже стемнело, когда полк двинулся по проселочной дороге с километровыми

интервалами между дивизионами и скоро вышел в степь. Перед нами простиралось

огненное море горящих хлебов. Они перезрели, зерно наполовину осыпалось.

Жутко видеть, как полыхает хлебное поле! Теперь, в ночи, оно казалось куда

страшнее, чем было тогда, за Стырью, когда Ерусланов и Пожогин подожгли хлеб,

чтобы преградить дорогу вражеским танкам. Сейчас над огромным пространством

полыхающей пшеницы клубился черный дым и горячий пепел. Над пожарищем стаями

из края в край носилось встревоженное воронье.

— Светопреставление! — глухо проронил Козлихин.

— Народное бедствие, — отозвался политрук Ерусланов. — Но еще более

страшный огонь горит в сердцах наших людей. В нем сгинет враг!

— Смотрите, и местечко горит! — вскричал Еременко. — Не иначе, как та

Маринка действует. Я ей ведра с керосином к ферме подносил.

Мы одновременно оглянулись и увидели, как над Любечью стелется большое

багровое зарево. Теперь все вокруг горело, стреляло, ухало. Среди нас вдруг появился

капитан Цындрин.

— Здорово, соратники! — загремел его знакомый голос. — Мое артиллерийское

войско впереди, а я с хлопцами рыскаю в поисках своих военных трофеев. Проезжал

мимо, дай, думаю, загляну к однополчанам. По Берлину еще не стреляли? Значит, быть

тому, коль снаряды держите в запасе на сей случай. А наш полк едва вырвался из

Ковпыты. Окружили, сволочи, нас вместе с пехотой. Сейчас, может, враг уже у

переправы. Видно, вместе Десну форсировать будем... Эх, братцы! Там, под Ковпытой,

дюже тяжело нашей пехоте. Она едва сдерживает фашистов, истекает кровью. Ведь под

Коростенем стрелковые части поредели наполовину. Знаю, что артполк 193-й дивизии,

отходя через город, нос к носу столкнулся с фашистами. Ну и полег в рукопашной...

Цындрин замолчал, а мне тем временем подумалось: «А где же она, та Ковпыта?

Что-то не встречалась она [110] на нашем маршруте». И вдруг вспомнил карту: Ковпыта

— большое селение справа от нас...

— Духом, понятно, падать не будем, — сказал капитан сурово и твердо. — Не

время! И там, и тут фашистов набили предостаточно. У них на чужой земле тают силы,

у нас — наоборот! Уверен, что за нашей спиной развертываются мощные резервы.

Настанет день — ударим по змеиному гнезду фашистов. Если не мы, то наши

товарищи!

Направляясь к своей машине, что стояла на обочине, он взял меня за локоть:

— Ну, как на батарее, юноша? Сейчас всем трудно. А вообще, держись, браток, до

последнего. Так вам, молоденьким, выпало. Ну, бывай!

Попрощаться не успели: впереди справа вспыхнули ракеты. Из недалеких

кустарников трассирующими очередями ударили пулеметы.

Старший лейтенант Бабенко в шинели нараспашку, потрясая карабином, кричал:

— Без паники! Взводам управления вперед, отбить противника! Огневикам — в

подвижную круговую оборону! И — форсированным маршем по маршруту!

Но тут к нему с ручным пулеметом в руках подбежал Цындрин.

— Я со своими ребятами прикрою, а ты, Бабенко, веди дивизион на всех

скоростях к переправе! Думаю, перед нами обычная засада. Управлюсь! Машину мою

возьми — пригодится. Что ж, друг, желаю здравствовать!

— Спасибо тебе, дорогой!

Капитан и его бойцы словно растворились в предутренней мгле.

Исподволь серело небо. Стало видно, что его заволокло тяжелыми тучами. Вскоре

хлынул дождь. Но как и прежде, взлетали ракеты, и тогда со стороны противника

усиливался огонь. Постепенно он перешел в сплошную трескотню. Ахнули раскатисто

гранаты. Кто-то из наших произнес: «Ну, видно, дают им жару хлопцы со своим

капитаном!»

Между тем на усилившуюся перестрелку неожиданно отозвались слева. Мы

удивились: что бы это значило? Рассеивая наше недоумение, там же, слева, загремели

пушки. Над нами, посапывая, пронеслись снаряды.

Разбрызгивая огненные струи, ракеты скупо освещали [111] окрестности. Было

видно, каким густым потоком тянутся по дороге люди, машины, повозки... В нем же

двигались и наши дивизионы, выжимая из тихоходных тягачей всю возможную

скорость.

Мимо нас проследовал юркий броневичок, за ним — легковушка — «эмочка» и

грузовик с бойцами в кузове.

— Это командарм, — заметил кто-то. — Куда он, в самое пекло?

Лил холодный осенний дождь. Бой по сторонам не утихал. Скорее, разгорался

сильнее и ближе.

* * *

Капитан Цындрин, как выяснилось позже, недооценил обстановки. То была не

засада, с которой он рассчитывал управиться быстро и без особых усилий. Цындрин

бесследно исчез вместе со своим небольшим отрядом.

Просачиваясь и опрокидывая боевые порядки наших ослабленных стрелковых

частей, противник обтекал с флангов наши колонны, образуя огневой мешок, чтобы

потом стремительным ударом вырваться к Ладинке — прибрежному селу, где

командование армии заранее готовило переправу через Десну.

Мы двигались по тесному, шириной в километр, промежутку, который

простреливался с обеих сторон орудийным, а в некоторых местах и пулеметным огнем

врага. Скоро стало ясно, что огневые атаки справа носят отвлекающий характер.

Основная опасность была слева, с северной стороны.

Требовались огромное мужество выставленных по бокам заслонов,

безостановочное, строго организованное движение тех, кому приказано было уходить за

широкую водную преграду, способность и стремление к гибкому маневру всех частей и

подразделений и, наконец, личная самоотверженность каждого бойца и командира

перед лицом превосходящих сил непрерывно и яростно атакующего противника.

Политрук Ерусланов сам вызвался возглавлять передвижение огневых взводов. Он

сновал от орудия к орудию, шутками подбадривая усталых огневиков и особенно

опекал трактористов. Под дождем окончательно раскисла дорога, и все тракторы чаще

застревали в колдобинах.

По узкому коридору в огненных тисках следовали [112] автомашины, обозы с

ранеными и снаряжением, пешие колонны. Мы шли и шли, не ведая, что с нами станет

через час, через минуту, а, может, в ближайшее мгновение...

До последнего снаряда

1

На придеснянских кручах, возвышавшихся на правобережье, враг насел на нас со

всех сторон. Мы, командиры среднего звена, разумеется не были в курсе общих

событий и оценивали обстановку прежде всего по непосредственным действиям

противника. Это в какой-то мере облегчало наше восприятие большой опасности,

которая день ото дня сгущалась над нашей армией.