Я не должна забыть сказать и о том, что император, желая заплатить за плафон до окончания работы, передал Дуайену банковский билет на значительную сумму — какую, я сейчас не помню. Этот билет был завернут в бумагу, на которой Павел собственноручно написал: «Это на краски. Что же касается масла, то его еще достаточно в лампе».
Если старый друг моего отца и был вполне удовлетворен своей петербургской судьбой, то я была довольна своей не меньше. С утра до вечера я работала без остановки, и только по воскресеньям позволяла себе терять два часа, уделяя их тем, кто желал посетить мою мастерскую. В числе других у меня множество раз бывали великие князья и княгини. Кроме картин, о которых я уже говорила, и бесконечно следовавших друг за другом портретов, я приказала перевезти из Парижа написанный мною парадный портрет Марии-Антуанетты, тот, на котором она изображена в платье из синего бархата. Всеобщий интерес, который он вызвал, доставил мне живейшую радость. Принц Конде, приехавший тогда в Петербург, тоже пришел в мастерскую и стоял перед ним, не говоря ни слова, — он плакал.
Что же касается привлекательности общества, Петербург заставлял забывать самые смелые мечтания. В свете встречалось столько французов, что можно было представить себя в Париже. Я вновь увиделась там с герцогом Ришелье и графом Ланжероном; правда, они не проживали в столице постоянно, поскольку один был губернатором Одессы, а другой — всегда в дороге и на военных смотрах. Мне встречалось также множество других наших соотечественников. Например, я завязала знакомство с любезнейшей и добрейшей графиней Дюкре де Вильнев, которая была не только очень красива и прекрасно сложена, но и излучала какое-то особое очарование чрезвычайной доброты. В Петербурге, как и в Москве, я виделась с ней очень часто; в связи с этим мне вспомнилось, как однажды, когда я направлялась к ней на обед, со мной приключилось происшествие, не редкое для России, но тем не менее чрезвычайно меня испугавшее. Господин Дюкре де Вильнев приехал за мной на санях; было так холодно, что по дороге я совершенно отморозила себе лоб. «Как я буду теперь думать! Как буду рисовать!» — закричала я в ужасе. Господин Дюкре поспешил завести меня в какую-то лавку, где растер мне лоб снегом, и это средство, употребляемое в подобных случаях всеми русскими, тут же устранило причину моего отчаяния.
Французские знакомства не заставили меня пренебречь местными жителями, оказавшими мне такой любезный прием. Всякий день расширял круг моих связей с русскими семьями. Кроме тех друзей, о которых я уже говорила, я часто виделась с господином Демидовым, самым богатым человеком России. Отец оставил ему в наследство железные и ртутные рудники, такие доходные, что колоссального размера поставки, которые он делал правительству, бесконечно увеличивали его состояние. Это огромное богатство было причиной того, что в жены ему досталась девица Строганова, наследница одного из самых благородных и древних родов России. Их союз был вполне благополучен. Хотя госпожа Демидова была очаровательна и все существо ее излучало какую-то прелесть, думаю, что муж никогда не любил ее по-настоящему; однако жизнь, которую она прожила с ним, была от этого не менее счастлива. У них было двое сыновей, один из которых чаще живет в Париже и, как и его отец, является большим любителем живописи.
Павел I заказал мне портрет императрицы, своей жены; я представила ее в полный рост, одетой в парадное платье и в алмазной короне на голове. Кисть не в состоянии передать игру бриллиантов, и я очень не люблю их рисовать. Несмотря на это, взяв фоном большой занавес малинового бархата, я добилась глубокого тона, необходимого, чтобы высветлить корону, и она блестела, насколько это только возможно. Когда картина была перенесена ко мне домой, чтобы я могла закончить отделку аксессуаров, мне предложили взять вместе с парадным платьем и все бриллианты, которые его украшали. Стоимость их, однако, была так велика, что я отказалась от этого знака доверия, который внес бы в мою жизнь столько беспокойства, и предпочла рисовать драгоценности во дворце, велев перенести картину обратно.
Императрица Мария была очень красива. Дородность позволила ей сохранить свежесть лица, а высокий рост и благородная осанка дополнялись прекрасными светлыми волосами. Помню, как однажды я увидела ее на большом балу. Великолепные вьющиеся волосы падали ей на плечи; сверху прическа была увенчана бриллиантами. Высокая и красивая фигура императрицы величественно возвышалась рядом с Павлом, который подавал жене руку; контраст между ними был разителен. Красота соединялась у императрицы Марии с прекрасным характером; она была по-настоящему благочестива, и ее добродетели были так хорошо известны, что она, возможно, была единственной женщиной, которой не смела коснуться клевета. Признаюсь, я гордилась тем, что удостоилась ее расположения, и всегда высоко ценила ту благосклонность, которую она выказывала мне при каждом удобном случае.
Наши сеансы проходили тотчас вслед за парадными обедами, так что император Павел и его два сына, Александр и Константин, обычно присутствовали на них. Высочайшие посетители ничуть не стесняли меня, потому что император, единственный, кто мог меня напугать, был со мной очень любезен. Однажды, когда я сидела за мольбертом, подали кофе. Император сам принес мне чашку и, подождав, когда я допью, отнес обратно. Правда, в другой раз он заставил меня стать свидетельницей своего странного, шутовского поведения. Я велела расставить ширмы позади императрицы, чтобы обеспечить более спокойный фон. В один из моментов, когда мы решили передохнуть, Павел принялся скакать и гримасничать, совершенно как обезьяна царапать ширмы и делать вид, что карабкается на них. Эта забава продолжалась довольно долго. Мне казалось, что Александр и Константин сильно страдали, видя, как их отец выделывает перед иностранкой подобные фортели. Да я и сама чувствовала себя не слишком удобно.
Во время одного из сеансов императрица велела позвать двух своих младших дочерей и великих князей Николая и Михаила. Никогда мне не приходилось видеть ребенка красивее, чем великий князь Николай, будущий император. Его очаровательное лицо, все черты которого говорили о греческой красоте, привело меня в такое восхищение, что я, кажется, и сегодня могла бы писать его по памяти.
С той поры я храню воспоминание и еще об одном типе красоты, уже совершенно в другом роде, поскольку речь идет о старом человеке. Хотя император в России является верховным главой не только правительства и армии, но и церкви, исполняет церковную власть под его началом главный священник, которого называют великий архимандрит и который для русских является тем же, чем для нас папа римский (здесь имеется ввиду митрополит Петербурга Гавриил) . Во время пребывания в Петербурге мне часто приходилось слышать о достоинствах и добродетелях того лица, что было облечено тогда этим саном. Поэтому, когда однажды мои знакомые пригласили меня поехать к архимандриту вместе с ними, я тотчас согласилась. Никогда еще в жизни я не бывала в обществе человека, самый вид которого внушал такое почтение. Его высокий рост и величественная осанка, его прекрасное лицо, все черты которого были безукоризненно правильны, создавали впечатление одновременно мягкости и достоинства, которое невозможно передать кистью и красками; а длинная борода, спускавшаяся ниже груди, придавала ему еще более почтенный вид. Наряд архимандрита выглядел просто и благородно, на нем было длинное белое платье, которое спереди сверху донизу разделяла широкая полоса черной материи, превосходно оттенявшая белизну его бороды; походка, жесты, взгляд — все в нем внушало уважение с первого взгляда.
Великий архимандрит был выдающимся человеком, необыкновенного ума и прекрасно образованным. Он говорил на многих языках, а его добродетели и доброта снискали любовь окружающих. Значительность его сана не мешала ему быть милостивым и любезным. Однажды одна из княжон Голицыных, которая была очень красива, увидела его в саду. Она поспешила к нему и встала перед ним на колени. В ответ старец сорвал с куста розу и подарил ей вместе со своим благословением. До сих пор меня гложет сожаление, что, покинув Петербург, я так и не написала портрет архимандрита, потому что лучшей модели не мог бы повстречать ни один художник.
