В то же время, о котором я начала говорить, в Петергофе с большой пышностью отмечались именины императрицы Марии. Правда, нужно сказать, что великолепию праздника много способствовала и сама местность, где он проходил, — бесконечный парк, прекрасные фонтаны, великолепные аллеи, одна из которых, образованная огромными деревьями, шла вдоль моря со многими кораблями на его глади. Все эти природные красоты, к которым искусство так восхитительно присоединило свою лепту, сделали из Петергофа волшебный край. Погода стояла прекраснейшая, и поскольку я приехала уже после полудня, то нашла парк полным гостей. Словно на карнавале, все были одеты в костюмы, однако в масках никого не было, за исключением самого императора, который надел розовое домино. Особенно выделялись богатством и разнообразием наряды придворных, соперничавших друг с другом в пышности и оригинальности. Никогда в жизни мне не приходилось видеть одновременно столько вытканных золотом шлейфов и такого количества бриллиантов и перьев.

В разных уголках парка невидимые музыканты услаждали наш слух звуками восхитительной роговой музыки, услышать которую можно только в России. Били все великолепные петергофские фонтаны; особенно мне вспоминается чудесная водяная стена, которая низвергалась в канал с огромного утеса. Падая, она образовывала широкий свод, под которым можно было пройти, не замочив платья. Вечером дворец, парк и корабли осветили фонариками; не забыли и этот утес. Заметить лампионы, огни которых сверкали на огромном своде светящейся и низвергавшейся с ужасным шумом воды, было невозможно, и эффект создавался магический. Воспоминания об этом дне остались со мной навсегда, как память о самом красивом празднике, который только мог устроить монарх».

Но странности императора все увеличивались. На документе, предлагающем различные варианты, он пишет: «Быть по сему». Принц Евгений Вюртембергский, побывавший в Петербурге в 1801 г., пишет:

«Павел доказал всем совершенную неспособность царствовать, и его печальное состояние грозило государству очевидною опасностью... Следы его душевного расстройства проявились и во внешних сношениях, так что глас всей Европы и его народа слились в одном мнении, что не может далее царствовать сумасшедший, внутри государства приводящий в беспорядок все отрасли управления, а во внешних делах сегодня враждующий с союзниками, которых вчера усердно приветствовал».

Русский посланник в Лондоне получил от Павла указание не давать паспорт ни одному иностранцу, пожелавшему отправиться в Россию. Был запрещен ввоз каких-либо книг из-за границы. Уже в последний день жизни Павел издал указ, чтобы никаких российских товаров «выпускаемо никуда не было без особого высочайшего повеления».

Вот что писал Кочубей в Лондон к Воронцову:

«Страх, в котором все мы живем, неописуем. Люди боятся своей собственной тени. Все дрожат. Доносы — дело обычное: верны они или неверны, но верят всему. Все крепости переполнены арестантами. Всеми овладела глубокая тоска...»

Воронцов же характеризовал Павла так:

«Я убежден, что покойный государь имел несчастие быть душевнобольным; я считаю его столь же маловменяемым, как маленького ребенка, который себя и других ранит бритвой, так как раньше не видел бритвы и не знает ее употребления...».

При императоре Павле вышел приказ выслать всех извозчиков из Петербурга, поскольку один из них задавил прохожего. Но без извозчиков обойтись было невозможно, поэтому их вернули, но запретили иметь дрожки, а велели ездить на колясках. Извозчики сняли подушку с дрожек, навязали сверху из лозы верх — вот и вышла коляска.

Между тем даже самое малое сомнение в уме императора безусловно рассматривалось бы как государственная измена. Ни в каких русских законах сумасшествие царя не предусматривалось, и как быть — не знали.

Можно сказать, что Павел погиб от несовершенства законов.

Граф Пален, адмирал Рибас, граф Панин и командир гвардейцев генерал Талызин составили план свергнуть императора и возвести на престол молодого великого князя Александра. Павла убивать не предполагали. Следовало заручиться поддержкой великого князя. Но Александр, постоянно оскорблявшийся отцом, тем не менее не хотел даже и слушать о перевороте. Наконец его убедили. Обещали, что Павел будет по-прежнему жить во дворце, иметь все, что пожелает.

Но умер Рибас, Панин впал в немилость и был выслан. Пален привлек братьев Зубовых и генерала Беннигсена. О заговоре знали некоторые сенаторы, генералы... Был известен даже день переворота. Среди многих гостей за ужином у княгини Белозерской камергер Загряжский поглядел на часы и сказал:

— Великому государю в эту минуту не очень-то по себе.

Все замолчали и разъехались.

Заговорщики собрались у Талызина, пили для бодрости шампанское. Потом двинулись к Михайловскому замку: братья Зубовы, Беннигсен, начальник гвардейской артиллерии князь Яшвили, офицеры Аргамаков, Татаринов и другие. Батальон Преображенского полка не знал, куда и зачем его ведут. Было около полуночи.

Перешли Марсово поле, Летний сад. В саду ночевало множество ворон, они подняли дикий крик.

Заговорщики перебрались через замерзшие рвы к дворцу. Палена они там, как ожидалось, не встретили.

Их вызвался провести Аргамаков, адъютант Преображенского полка. Когда подошли к запертой двери передней, из 40 человек осталось около десяти — самых пьяных. Даже Платон Зубов заколебался, но Беннигсен закричал:

— Как, вы завели нас сюда, а теперь хотите уйти?! Мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету!

Сонный лакей отпер дверь. Аргамаков сказал камердинеру, что шесть утра и он явился к государю с докладом.

Покои императора охраняли двое камер-гусаров. Аргамаков постучался и взволнованно прокричал им, что во дворце пожар. Зная его голос, гусары отворили. Но когда увидели толпу людей, стали кричать. Яшвили ударил одного саблей, и тот упал. Второй убежал крича.

Солдаты-преображенцы находились в зале. Они начали что-то подозревать. Один выступил вперед и потребовал, чтобы их вели к царю. Поручик Марин приставил свою шпагу к его груди.

Беннигсен, Зубовы бросились в императорскую спальню. Павла на постели не было.

— Мы погибли! — закричал Платон Зубов.

Но сразу же они заметили Павла — он стоял за ширмой. Беннигсен подошел и нему и сказал:

 Государь, вы арестованы!

Павел растерянно посмотрел на него и обратился к Зубову:

 Что вы делаете, Платон Александрович?

Комната заполнилась заговорщиками из коридора. Они были пьяны и взбудоражены.

— Я арестован? Что это значит?! — вскричал Павел.

— Уже четыре года следовало бы с тобой покончить! — закричал кто-то.

— Что же я сделал? — Павел громким голосом стал звать на помощь.

На него набросился Яшвили, они оба упали на пол. Павел пробовал сопротивляться, но Николай Зубов ударил его золотой табакеркой в висок. Все бросились на Павла, который лишь слабо защищался; он заметил среди офицеров одного похожего, как ему показалось, на великого князя Константина и сказал ему:

— Как, ваше высочество здесь?

Кто-то сорвал с себя шарф и накинул на шею Павлу. Тот успел лишь сказать по-французски:

— Господа, именем Бога умоляю вас, пощадите меня...

Через минуту его не стало.

Полковник Саблуков напишет позже: «Мне противно называть имена кровопийц, которые отличились во время катастрофы своим варварством. Хочу только сказать, что я знал многих из них и знаю наверное, что их смертный час был особенно ужасен страшными душевными и физическими страданиями».

Пален появился во дворце, когда все было кончено. Но он предпринял меры помешать сторонникам царя вступиться за него. Вызванного Павлом Аракчеева задержали у городской заставы, генерала Кологривова просто арестовали...

О первых минутах после убийства известно следующее. Павла положили на постель. Беннигсен объявил слугам и караулу, что «государь скончался апоплексическим ударом». Солдаты встретили это известие довольно хмуро. Офицерам, выражавшим радость по поводу смерти тирана, они отвечали: «Нам он был не тиран, а отец».