Среди многих странных приказов, ознаменовавших царствование Павла, был один, которому особенно трудно было повиноваться. Встретив императора, дамам, равно как и мужчинам, нужно было выходить из карет. Каждый согласится, что жестоко заставлять людей прыгать в снег на самом суровом морозе, однако не подчиниться приказу значило сильно рисковать. При этом следует добавить, что Павла очень часто можно было встретить на петербургских улицах. Он бесконечно фланировал туда и обратно — иногда верхом, а иногда в санях, без свиты и каких-либо знаков, по которым можно было бы узнать императора. Однажды мой кучер все же не успел заметить Павла, неожиданно показавшегося в конце улицы. У меня же оставалось время лишь крикнуть: «Стой! Император!» За то время, пока мне открывали дверцы и я вылезала из кареты, Павел сам вышел из своих саней и поспешил навстречу, чтобы помешать мне ступить на снег. «Мой приказ не относится к иностранцам, — заметил он самым любезным тоном, — и прежде всего к госпоже Лебрен».
Однако даже самые благородные причуды Павла отнюдь не давали уверенности в будущем. Прежде всего это объяснялось тем, что на свете не было более непостоянного в своих склонностях и привязанностях человека. В начале своего царствования, например, он с отвращением относился к Бонапарту; позднее же проникся к нему такой любовью, что повесил портрет французского героя у себя в алтаре, где и показывал его всему свету. И немилость, и благорасположение его были слишком недолговечны; граф Строганов, пожалуй, был единственным человеком, которого он не переставал любить и уважать. Среди вельмож двора у него не было фаворитов, однако он охотно пребывал в обществе одного французского актера по фамилии Фрожер, небесталанного и достаточно умного человека. Фрожер мог в любой час входить в кабинет императора без доклада; их часто видели прогуливающимися вдвоем по саду, они ходили под руку и разговаривали о французской литературе, которую Павел, наряду с театром, очень любил. Этот актер часто присутствовал на небольших придворных собраниях. Обладая в высшей мере талантом мистификатора, он позволял себе шутки с самыми знатными вельможами, чем очень забавлял императора, но, вероятно, доставлял мало удовольствия тем, кто становился их предметом.
Сами великие князья не были защищены от насмешек Фрожера, из-за чего после смерти Павла он уже не осмеливался появляться при дворе. Император Александр, прогуливаясь однажды в одиночестве по московским улицам, встретил его и подозвал к себе. «Фрожер, почему вы не приходите ко мне?» — спросил он ласково. «Сир,— ответил Фрожер, едва оправившись от испуга, — я не знаю адреса вашего величества». Император очень смеялся этой шутке и щедро наградил французского актера, велев выдать тому невыплаченное жалованье, о котором бедняга не осмеливался спросить.
Было вполне естественно, что Фрожер страшился мести монарха — ведь он так долго прожил рядом с Павлом, а тот бывал мстителен чрезвычайно, так что даже большую часть его ошибочных поступков приписывали той ненависти к русскому дворянству, которую он испытывал при жизни Екатерины. Питая отвращение ко всем вельможам, он мешал в этой ненависти невинных с виноватыми и находил развлечение в унижении тех оставшихся, которых не сослал в Сибирь. К иностранцам он, наоборот, выказывал большое благоволение, и прежде всего к французам. Здесь я должна отметить, что всех путешественников, прибывших из Франции, он всегда принимал с большой добротой, особенно эмигрантов, многие из которых получали от него щедрую помощь. Среди прочих упомяну графа д'Отишана. Оказавшись в Петербурге без каких бы то ни было средств к существованию, он придумал изготавливать очень красивые резиновые калоши. Купив у него пару, я в тот же вечер принесла их к княгине Долгорукой, чтобы показать собравшимся у нее придворным дамам. Они нашли калоши очаровательными, и под влиянием общего сочувствия, которое возбуждали эмигранты, графу заказали еще множество пар. Вскоре калоши попали на глаза императору, который, как только узнал имя мастера, приказал привести его к себе и дал ему очень хорошее место. К несчастью, это была доверенная должность, и русские придворные были очень обижены, что Павел не смог надолго оставить при ней графа д'Отишана. В возмещение он наградил его таким образом, что полностью защитил от нужды.
Многие случаи подобного рода, о которых я узнавала довольно часто, признаюсь, заставляли меня относиться к императору снисходительнее, чем сами русские, покой которых без конца нарушался странными причудами всемогущего безумца. Трудно представить себе, насколько этот двор, который еще недавно я видела таким спокойным и веселым, был наполнен теперь страхами, недовольством и тайным ропотом. Можно не покривив душой сказать, что пока Павел находился у власти, страх входил в порядок вещей.
Поскольку нельзя мучить других, не мучаясь самому, то Павел был очень далек от того, чтобы жить счастливо. Он терзался навязчивой мыслью, что умрет не иначе как от ножа или яда, и этот факт, впрочем, хорошо известный, являлся еще одним доказательством той путаницы, которая царила во всем поведении несчастного государя. Так, он разгуливал в полном одиночестве по петербургским улицам в любое время дня и ночи, и в то же время велел из предосторожности варить ему первое блюдо прямо в комнате, а остальную пищу готовить в самых сокровенных углах его апартаментов. Вся кухня находилась под наблюдением Кутайсова, его доверенного камердинера, который когда-то сопровождал Павла в Париж и теперь неотлучно находился при его персоне. Кутайсов был безгранично предан императору, и этой верности не могла поколебать даже ревность. Павел же сыграл с ним злую шутку, отняв у Кутайсова любовницу, самую красивую актрису Петербургского театра. Эту женщину звали госпожа Шевалье; ее лицо и голос были очаровательны, она с успехом выступала в комических операх и пела с бесконечной грацией и чувством. Кутайсов любил ее страстно, когда же в нее влюбился и император, это повергло беднягу в такое отчаяние, что он почти потерял разум. От этого немало пострадала и его служба, так что впоследствии с ним случилась ужасная вещь.
Павел был уродлив. Курносый нос и слишком большой рот с очень длинными зубами делали его лицо похожим на череп. Взгляд его был более чем сердит, хотя иногда в глазах появлялось какое-то доброе выражение. Он не был ни полон, ни худ, ни высок, ни мал ростом, и хотя его фигура не лишена была благородства и элегантности, надо признать, что лицо императора бесконечно походило на карикатуру. Добавим, что какими бы опасностями ни грозило это занятие, карикатур на Павла появлялось все же огромное количество. Одна из них представляла императора держащим в руках по рескрипту. На одном было написано: «Распорядок», на другом — «Отмена распорядка», а на лбу императора — «Беспорядок». Даже упоминая об этой карикатуре, я все еще испытываю легкую дрожь: как известно, она могла стоить жизни не только ее автору, но и каждому, кто имел ее у себя.
Тем не менее, для художника все описанное выше не делало пребывание в Петербурге менее приятным или полезным. Император Павел любил и поощрял искусства. Большой ценитель французской литературы, он привлекал в Петербург и удерживал у себя всех актеров, которые доставили ему удовольствие представлением наших шедевров; каждый, кто обладал талантом в музыке или в живописи, мог с уверенностью полагаться на его расположение. Исторический живописец Дуайен, друг моего отца, о котором я уже много раз говорила, был отличен Павлом I, так же как раньше Екатериной. Хотя он и был уже очень стар, но, взяв себе за правило образ жизни скромный и умеренный, проживал лишь часть щедрых подарков императрицы. Император продолжил по отношению к нему те же милости и заказал Дуайену плафон для нового Михайловского замка, еще не отделанного в то время. Зала, в которой тот работал, находилась очень близко от Эрмитажа; направляясь к обедне, Павел и весь двор проходили через нее, и редкий раз император не останавливался, чтобы долго или коротко побеседовать с художником в очень любезном тоне. Это напомнило мне, как однажды один из сопровождавших Павла вельмож подошел к Дуайену и задал следующий вопрос: «Позвольте высказать вам одно соображение, — сказал он, — вы изображаете Часы, танцующие вокруг колесницы Солнца, я вижу, что одна фигура, та, что дальше всех, меньше остальных, между тем все часы равны между собою». «Вы безусловно правы, — ответил ему Дуайен, — но та фигура, о которой вы говорите, это только полчаса». Сделавший замечание вельможа одобрительно кивнул головой и удалился, чрезвычайно довольный собой.
