Письмо от 26 сентября 1914 года, предъявленное мне, писано было мною с целью получить свидание с представителем Министерства внутренних дел для перевода моего из иностранного легиона в русскую армию. Имел свидание с полковником Ознобишиным, который меня направил к Красильникову, но этот последний мне свидание не дал, несмотря на неоднократные мои письменные заявления. В заявлениях я, сообщая о всей моей прошлой деятельности так же, как и о переходе в мусульманство, спрашивал, насколько мне возможен возврат в Россию без риска быть арестованным. Эти заявления были адресованы непосредственно в консульство для передачи представителю Министерства внутренних дел. Пароход “Иерусалим” на Черном море мне известен, и я имел с ним сношения, так как командир этого парохода, капитан Долгарев, является моим родственником”.
Турецкий полковник Стааль показался во время войны подозрительным для сотрудничества даже Красильникову, несмотря на рекомендацию Департамента полиции.
Из числа лиц, предлагавших свои услуги, можно отметить некоего Клосса, Землянского и Брута. Относительно первого подполковник Люстих на допросе сообщил:
“В январе 1916 года лицо, скрывшееся под псевдонимом Клосс, уверявшее, что знает хорошо Швейцарию, предложило свои услуги по агентуре. Судя по расспросам, это был левый эсер или анархист, хорошо осведомленный. Ему была выдана тысяча франков, но ввиду того, что он отказался дать какие бы то ни было сведения о своей личности и предъявлял непомерные денежные требования, сношения с ним через два месяца были прекращены. Приметы: среднего роста, лет 30, брюнет с небольшими усиками, выдавал себя за бывшего каторжанина и, по-видимому, действительно был в Сибири. Носил длинное серое пальто. Говорит с чистым русским акцентом. Требовал свидания непременно с Красильниковым, ответ условлено было дать в виде объявления в “Journal”. Писал мелким круглым красивым почерком.
На основании этих данных бывшие эмигранты в Швейцарии довольно легко могли бы вскрыть подлинную личность Клосса”.
“Поступало желание сотрудничать от некоего Землянского, - показывал на допросе Люстих, - давшего адрес русской миссии в Стокгольме, куда было написано мною письмо, присланное обратно за неявкою Землянского”.
Мы можем сообщить об охранном “аспиранте” следующие данные: крестьянин Хвалынского уезда, Адоевщин-ской волости и села, Иван Землянский, масленщик, 31 год, привлекался в 1910 году при Бакинском губернском жандармском управлении к дознанию о местной организации эсеров. Судом был оправдан. 17 августа 1915 года обратился при посредстве русской дипломатической миссии в Стокгольме к начальнику Московского охранного отделения с письмом, в котором писал: “Будучи осведомлен о некоторых предполагающихся шагах центральных организаций РСДРП, находящихся за границей, предлагаю Вам мое сотрудничество в борьбе с ними”.
Землянский был рекомендован Департаментом полиции заграничной агентуре, но, по свидетельству Красильникова, соглашение с ним не состоялось.
31 июля 1917 года уполномоченный Чрезвычайной следственной комиссии Рапп составил следующее постановление:
“Из обнаруженных при разборе архива бывшей заграничной агентуры в Париже и из производственного затем расследования представляется доказанным: одесский мещанин, бывший одесский частный поверенный Ефим Симхов Броуд, проживавший в 1897 году в Париже под именем Ефим Карпович Брут, литературный псевдоним Белов, бывший корреспондент газеты “Русское слово”, а ныне “Русская воля” и “Утро России”, в июле 1916 года через местного парижского агента Департамента полиции подал в последний письменное заявление с предложением своих услуг в качестве секретного сотрудника по политическому розыску. Предложение это было отклонено товарищем министра внутренних дел Степановым.
Опрошенный по этому поводу Брут (Броуд) не отрицал факта подачи указанного заявления и объяснил, что к этому побудили его, с одной стороны, угроза агентов Департамента полиции в Париже разоблачить некоторые компрометирующие его факты из прежней его жизни, а с другой - желание отомстить деятелям политического розыска “путем проникновения в закулисную жизнь “охранки”. На допросе 26 июня Брут рассказал следующее:
“По приглашению неизвестного мне господина, я пришел к нему на свидание в гостиницу “Терминус”, где неизвестный оказался Красильниковым - начальником заграничной агентуры. Красильников, под угрозой немедленного разоблачения грехов и ошибок моей прежней жизни в России, предложил мне оказывать услуги в качестве секретного сотрудника. Со мной сделалось обморочное состояние; Красильников привел меня в чувство и сказал: “Я жду вашего ответа”. Поясню, что Красильникову были известны все подробности моей жизни, в том числе и то обстоятельство, что будущий зять мой, Александр Дикгоф, был по просьбе его партийных товарищей скрываем мною в моей квартире.
Ввиду моего состояния психологического аффекта я не могу припомнить содержания моего заявления. Повторяю, я писал под диктовку Красильникова, который настаивал на том, чтобы вопрос о гонораре был подчеркнут. Затем осенью 1916 года по телефонному вызову Красильникова я имел вторичное свидание с ним, при котором он, Красильников, заявил, что в Петрограде сомневаются в искренности моего заявления и смотрят на это, как на ловушку с моей стороны; поэтому Красильников добавил, что наши разговоры не будут иметь никаких последствий. Больше свиданий у нас не было.
“Грехи и ошибки” моей жизни, о которых говорилось выше, состояли в том, что я, состоя председателем конкурсного управления, проиграл в Монте-Карло деньги, принадлежащие конкурсу, после чего я, боясь преследования по суду, не возвращался в Россию. Сумма растраченных денег была около 3 - 4 тысяч рублей. В прошении на высочайшее имя, которое я передал Красильникову вместе с заявлением моим о предложении услуг в качестве секретного сотрудника, я и ходатайствовал о предании забвению указанного преступления и о возможности беспрепятственного возвращения в Россию и проживания под именем Брута… Никаких документов, записок и писем Красильникову я не предъявлял при этом разговоре.
Добавлю, что неизвестный человек, оказавшийся впоследствии Красильниковым, подошел ко мне на телеграфе Биржи и заявил при требовании свидания, что ему известно, почему я покинул Одессу. При свидании в гостинице “Терминус” Красильников заявил, что, если мы не придем к соглашению, то, выходя отсюда, он выпустит летучки в колонии и среди французской прессы, разоблачающие мое прошлое; он добавил, что “мы употребили много усилия, чтобы докопаться до этого”. Находясь под этой угрозой Красильникова и будучи принужден принять то или иное решение, я внутренне решил отомстить путем проникновения в закулисную жизнь “охранки”… По выходе моем из “Русского слова” у меня сохранились кое-какие сбережения. При свидании моем с Красильниковым материальное мое положение было не блестящее, но, конечно, не это заставило меня пойти на этот шаг. Я вышел из “Русского слова” в конце 1915 года…”
Красильников, допрошенный днем позже, показал:
“С Броудом (Брут) я познакомился так: однажды я получил письмо, в котором мне предлагали деловой разговор, указывая номер телефона. Помнится, письмо было подписано; во всяком случае, я мог догадаться, кто мне пишет; письмо было очень прозрачное в смысле личности. Затем мы договорились о свидании в отеле “Терминус”. До того времени я никогда не имел с ним свиданий на телеграфе Биржи. Первое свидание окончилось тем, что я ему предложил изложить письменное содержание его подробного рассказа. Второе свидание произошло вскоре после первого. Третье было после получения ответа от Департамента полиции, этот ответ и был сообщен мною Бруту лично. В промежутке я был в отпуску и свиданий с ним не имел.
Раньше этого инцидента о Бруте возникал вопрос по поводу выяснения его настоящего имени; как журналист, он, хотя и не принадлежал ни к какой партии, представлял известную политическую величину. Доклад мой о Бруте был основан исключительно на агентурных сведениях. Мне помнится, что я даже сделал ошибку, определив настоящее имя Брута, как Белов. О том, чтобы в его прошлом было что-либо уголовное, мне ничего неизвестно. Письмо в Департамент полиции было мною переписано лично, чтобы не доверять дела писцам. Имя зятя Брута упомянуто потому, что для его возвращении в Россию также нужно было помилование: в наших бумагах мы никаких указаний на это лицо не нашли, ценность Брута для полиции заключалась в близких его отношениях к Бурцеву, в знакомстве с Савинковым, письмо которого, написанное в дружеском тоне, он показал и т.д. Главною целью его ходатайства было, по моему впечатлению, возвращение в Россию”.
