Над башнями флаги пестрели, —

О славе победы гремели рога,

О славе любви — менестрели?

Но здесь — где зовут избавителем смерть,

И счета не ведают бедам,

Какую любовь я осмелюсь воспеть?

Какую прославить победу?

Победу ли тёмных и низменных стад

Внезапно нагрянувших хамов,

Любовь ли Иуды к добыче креста,

Вандалов — к развалинам храмов?

О, горе певцу, пережившему честь,

А вечно тоскующей лире —

Звенеть, призывая высокую месть

Во славу грядущих кумиров!

Он действительно ощущает себя не только наследником века Серебряного, но и всей культуры, как русской, так и западной, однако не в

христианском, а в культурном смысле, в той же мере, в какой он ощущает себя наследником культуры античной и средневековой:

Не может быть, чтоб ничего не значив,

В земле цветы рождались и цвели:

— «Я здесь стою, я не могу иначе», —

Я — колокольчик ветреной земли.

Я был цветком у гроба Галилея,

И в жутком одиночестве царя,

Я помню всё,

Я знаю всё,

Я всё умею,

чтоб гнуть своё,

Смертельный страх боря.

В одной строфе поэт проходит путь от знаменитого высказывания Лютера до Галилея, объединяя в современности века и страны, духовную

твердость и незыблемость идеалов со стремлением разгадать тайны вселенной: «Я» поэта — воистину цветок, возросший из мировой культуры.

Пушкинское «ты царь: живи один» также претерпело экзистенциальную метаморфозу: оказывается, приобщение к мировой культуре и верность

ей таит в себе угрозу не просто одиночества, а «жуткого одиночества» на грани гибели — «мрачной бездны на краю».

«Он спокойно принимает этот свой удел без всякой надежды на спасение», — пишет Брандт. С этим можно было бы согласиться, если бы в

подтексте у Брандта уже не была заложена христианская идея спасения. Во-первых, ни Велимир Хлебников, ни великий однофамилец Роальда

(хотя Н. Я. утверждает в своих «Воспоминаниях», что все Мандельштамы — родственники) не были в строгом смысле христианскими поэтами, и

уж во всяком случае — не православными, однако и в своих стихах, и в прозе достигли таких откровений и прозрений, что их гениально

одаренным современникам, среди которых были христиане, даже и не снилось. Во-вторых, и жизнью своей, и смертью, они доказали верность

высшим идеалам, а не просто идее, как Фарината (или некоторые большевики, уничтоженные Сталиным). Великий поэт отличается даже от

одаренного не просто гениальными образами, а величием духовного усилия. Так что сравнение хорошего человека Петра Брандта, относящегося

к Роальду с несомненной симпатией и восхищением, считаю некорректным. Как бы это ни было дурно, но чисто христианских мотивов в

творчестве Р. Мандельштама почти нет (но и безбожником, а тем более атеистом его назвать нельзя), а соборы и храмы для него — прежде всего

храмы культуры, он поклоняется красоте, а его Бог — Слово:

Есть тайный храм, где каждый — званый,

Кругом медвежий край — леса,

А в храме том поют «Осанну»

И плачут чьи-то голоса.

Весь мир на тысяче наречий

Тот храм по-разному зовёт,

Но ясен взор и прямы плечи,

У всех, кто крест его берёт,

Чей Бог — един, и Он — есть Слово —

Гонимый более других,

Он жить не станет в храмах новых,

Ему смешон убогий стих

Корявых песен новых хамов, —

Их мысли грязны, как скопцы…

Но есть рунические храмы,

Есть Бог, и есть Его жрецы.

Он есть. Огни его не ярки.

Не всем видны, но есть ещё,

И циклопические арки

Повиты хмелем и плющом.

«Руническая баллада»

Несомненно, что в этом стихотворении есть духовная перекличка с Евангелием от Иоанна (1:1) и не исключено, что с такими стихами

В. Бенедиктова, как «Борьба» («Пусть тот скорей оставит свет, / Кого пугает все, что ново, / Кому не в радость, не в привет/ Живая мысль, живое

слово. /Умри — в ком будущего нет!») и — особенно — со стихотворением «И ныне»:

Над нами те ж, как древле, небеса,

И так же льют нам благ своих потоки,

И в наши дни творятся чудеса,

И в наши дни являются пророки.

<…>

Не унывай, о малодушный род!

Не падайте, о племена земные!

Бог не устал, Бог шествует вперёд;

Мир борется с враждебной силой Змия.

Несомненно также духовное родство со «Словом» Гумилева («В оный день, когда над миром новым…» I, 291) и память о том, как «Солнце

останавливали словом»; есть также перекличка — в том числе и метрико-ритмическая — с такими стихами Гумилева, как «Ужас» (I, 68),

«Царица» (I, 88), «В Библиотеке» (I, 90), но и — с Державиным: «Жив Бог — Жива душа твоя!» («Безсмертие души»). Поэт Р. Мандельштам — не

подражатель, а продолжатель высоких традиций, но не в христианском, а в культурном, гражданском и общечеловеческом смысле. Нет нужды

доказывать, что упоминание песен «новых хамов, / Чьи мысли грязны, как скопцы», делает это стихотворение остро современным.

Далее, Р. Мандельштам был действительно бескомпромиссен и действительно был бойцом, но не всегда угрюмым и суровым, как Фарината —

в его поэзии есть тонкая лирика, в том числе и любовная, как было показано выше, есть и юмор, не только сарказм, как например, в

стихотворениях, посвященных друзьям:

Если вы засиделись в гостях допоздна,

Если цель вашей жизни для вас не ясна, —

Беспокоиться будет ужасно

Ваш заботливый друг, капитан Гребенюк —

Воплощённая госбезопасность.

Я советую вам, если вы «не дурак»,

И притом дорожите карьерой,

Изучать анатомию дохлых собак

В допустимых программой размерах.

Говорить, что вам ясен Исаак Левитан,

А Борисов-Мусатов — не ясен,

И начальству о вас донесёт капитан:

«Субъективен, но госбезопасен».

А. Арефьеву

В этом шуточном стихотворении, посвященном ближайшему другу Р. Мандельштама художнику Арефьеву[297], блеск ума, иронии

соответствует отточенности формы и мужеству поэта. Иронией и горькой самоиронией проникнуто и стихотворение больного астмой и

туберкулезом поэта, посвященное другому художнику — Рихарду Васми:

В дома, замученные астмой,

Со смертной бледностью лица,

Галантной мышью Рихард Васми

Крадётся с черного крыльца.

Мои разбитые надежды —

Его упругие мяса;

Закат — покойные одежды —

Его ночные небеса.

Его чернильные кристаллы

Денатурируют весну.

— Спеши встречать её, усталый,

Не надо сна! Не верьте сну!

По рукописи Елены Мандельштам

И ритмика, и образный ряд — как бы иронически-зеркальное отражение приводившегося стихотворения «Дремучий ветер охватил…» Однако

помимо самоиронии, в этом стихотворении есть еще образная характеристика творчества Васми, его портрет, и неожиданная метафора — «Его

чернильные кристаллы/ Денатурируют весну», характеризующая экспрессивно-художническую манеру поэта. Так что помимо старика-

тряпичника, есть и другие люди в стихотворениях Р. Мандельштама.

Что же до последователей, то прежде всего, следует обладать таким зрением и видением, как у Роальда, а это не многим дано. Много ли

последователей у О. Мандельштама? И как можно продолжать его традицию, не подражая (даже А. Кушнер не избег этой угрозы), а продолжая?

Последователи были, скажем, у Ахматовой, но даже в творчестве четырех ее верных рыцарей, включая Бродского, весьма амбивалентное

отношение к ее поэтике. И все-таки последователи у Роальда Мандельштама были — в живописи: художники Александр Арефьев, Рихард Васми,

Родион Гудзенко, Шолом Шварц, Владимир Шагин. По собственному их свидетельству и по свидетельству искусствоведа Л. Гуревич, «они сумели

сами себе создать среду, и то, что у них был Мандельштам, поэт, в какой-то мере наложило отпечаток на их творчество, потому что в это время