своих писателей.

И было даже досадно, что к нему никто с такой фразой не

обращался. А с другой стороны, если не обращались, то, значит,

жизнь действительно крепко вошла в берега. И бояться уже

нечего.

289

И только иногда у него мелькал испуг: вдруг что-нибудь

может пошатнуться,– переменится политика по отношению к

писателям или еще что-нибудь. Это жило в нем, как смутное

ожидание. Хотя и оно все слабее и слабее проявлялось, так как

никаких внешних толчков не было.

Но при малейшей тревоге у него все-таки каждый раз екало

сердце.

Останкин увидел подходивший трамвай, хотел было сесть,

но вовремя заметил тоже садившегося в трамвай знакомого

писателя, Ивана Гвоздева, который все жаловался, что его

«запечатывают», и имел привычку громко высказывать свои

жалобы на власть; если это было на улице или в трамвае, то на

него все оглядывались.

Поэтому Останкин сделал вид, что он опоздал сесть, и

поехал в следующем трамвае. Кроме боязни, что на них будут

оглядываться, когда Гвоздев начнет свои разговоры, у Останкина

было к нему какое-то неуловимое презрение, как к писателю,

печатавшемуся в более правых журналах. И хотя все журналы

были советские и издавались тем же правительством, все же

какие-то неуловимые оттенки правизны и левизны были. Они

угадывались верхним чутьем. И хотя Леонид Останкин был и

считал себя беспартийным, все же у него была внутренняя

мерка левизны и правизны. И было это презрение к тем, кому

приходилось печататься в правых журналах, какое бывает у

человека устроившегося к неустроившемуся.

Пробираясь в вагон и глядя прищуренными близорукими

глазами через очки несколько вкось, как он имел привычку

смотреть, когда разглядывал дальние предметы, Останкин вдруг

почувствовал, что его кто-то дернул за рукав.

Оглянувшись, он увидел знакомого писателя.

Тот поздоровался и громко на весь вагон спросил таким

тоном, от которого у Останкина что-то екнуло в том месте, где у

пугливых людей находится сердце:

– Читали?..

– Что? – спросил Останкин, почему-то наперед почувствовав

себя виноватым.

– Да как же! О нашем брате... Кто из писателей не будет

коммунистом, тем – крышка!

Останкин покраснел, точно его в чем-то поймали, он

неловко, растерянно улыбнулся и сказал:

– Что так строго?

290

– Вот вам и строго.

Останкин сделал вид, что это к нему нимало не относится,

нисколько его не беспокоит, и заговорил о другом. Но он

почувствовал вдруг, как вся радость жизни исчезла и заменилась

тягостным сосущим ощущением под ложечкой.

Ему хотелось спросить, в какой газете это напечатано, но не

спросил, чтобы не подумали, что он испугался.

Но он, действительно, почувствовал такой испуг, как если бы

он подделывал векселя и ему сказали бы:

– Читали? Обнаружена подделка векселей, принялись за

тщательные поиски подделывателя.

Трудно было бы при таких условиях быть спокойным и

благодушно взирать на божий мир.

Увидев в углу газетчика, Останкин сделал вид, что ему здесь

нужно слезать, простился с знакомым и уже в дверях, как будто

только что вспомнив, крикнул:

– А где это напечатано?

Знакомый назвал газету. Останкин соскочил. Выждав, когда

скроется трамвай, чтобы знакомый не увидел, он купил и

развернул газету на ограде гранитной набережной.

Сердце глухо, редко стучало, как будто он ждал найти сейчас

приговор своей спокойной до сего времени жизни и даже

увидеть свою фамилию.

Но когда он прочел статью, у него отлегло от сердца.

– До чего люди неспособны понять даже то, что написано

черным по белому! – сказал он.

Действительно, в статье говорилось только о внутренней

драме современного советского писателя. Автор статьи говорил,

что, если писатель не проявит себя активной силой, не сольется

органически с новой жизнью и не будет питаться ее соками, он

неминуемо погибнет. А то писатели пишут, описывают, а кто

стоит за этим описываемым – неизвестно. Ничего не видно.

Человек без наружности. Вся и разница между ними в стиле да в

манере.

Смысл статьи был вполне ясен. Ни о каких устрашающих

мерах не было ни слова. Но, странное дело, в сердце Леонида

Останкина, едва он сделал несколько шагов, стала

закрадываться тревога, как будто он был действительно в чем-то

виноват.

Но в чем же он виноват?

291

Он напрягал все свое соображение и не находил за собой

никакой вины.

– Прежде всего, я занимаю штатную должность секретаря,–

сказал себе Останкин,– и меня это не может касаться.

Но сейчас же внутренний голос возразил ему:

– А разве со штатной должности тебя сковырнуть нельзя? На

твое место найдется немало таких, которые действительно

несли революционную работу, а ты что делал?..

– Я ничего предосудительного не делал. Во всяком случае

нет ни одного факта, который бы указывал на мою

преступность.

– Мало, что нет факта,– ответил ему опять внутренний

голос,– есть, брат, вещички потоньше фактов.

Какая-то неприятная тревога, такое ощущение, как будто все

видят, что его дело – дрянь, охватывало его все больше и

больше, несмотря на его упорное желание логически доказать

себе, что эта тревога – вздор.

– Вот стоит какому-нибудь болвану вякнуть, и кончено,–

настроение все к черту.

Это тем более было досадно, что сегодня он приготовился с

одной интересной женщиной пойти в театр, а после, захватив

бутылочку шампанского, посидеть у нее на ее мягком диване и

показать ей свой новый рассказ, корректуру которого он сейчас

получит.

Сделав над собой усилие, чтобы отделаться от навязчивых

мыслей, он пошел в редакцию.

И здесь ждало его то, что совершенно опрокинуло все его

спокойствие и уверенность в прочности своего существования...

II

Проходя по коридору редакции, Останкин услышал в

комнате художественного отдела говор многих голосов и

знакомый хохот критика Гулина, имевшего привычку смеяться

над тем, в чем мало было смешного.

Сейчас Останкину этот смех показался особенно неприятен.

Он вообще не любил шумных людей. Сам он был всегда

ровный, корректный и культурный человек, не производивший

никакого шума. В редакции он большею частью сидел тихо за

своим столом. Волосы у него надо лбом всегда были спутаны

наперед, как будто он, сидя над работой, не раз лохматил свой

292

вихор. Очки, которые у него постоянно спускались, он

поправлял двумя пальцами правой руки, подпихивая их выше к

переносице.

Когда его окликали, он поднимал голову и поворачивал ее

несколько вбок, так что смотрел по своей привычке вкось через

очки. Ответив, что нужно, он опять опускал голову и продолжал

писать.

Он подумал с неприятным чувством о том, что Гулин,

наверное, сидит на его столе и, болтая ногами, хохочет. Нужно

будет просить его слезть, а он, конечно, придерется к случаю,

пустит какую-нибудь дурацкую остроту.

Когда Останкин вошел, несколько сотрудников стояли перед

столом и, опираясь на спины друг друга, что-то читали и

обсуждали. В стороне, на окне, сидел унылый и хмурый Иван

Гвоздев. Пролетарский поэт Звездин беззаботно закуривал

папироску, сидя бочком на столе и покачивая одной ногой.

У него был такой вид, какой бывает у сына директора

заведения при известии, что много учеников, его товарищей,

предполагается уволить: это среди них вызывает переполох, но

на нем никак не может отразиться.

– А! Мое почтение! Пожалуйста, пожалуйста, вас только и не

хватает! – закричал Гулин, едва Останкин вошел в комнату и