что о стихах. Причем осталось неизвестным, о своих стихах он

говорил или о стихах известных поэтов. А потом взял у нее

285

мешок и стал нести вместо нее. Потом долго стояли на опушке,

и что они делали, было не видно, так как очень темно. Потом

она пошла одна, а он вернулся, оставив нас незамеченными в

кустах опушки».

– Вот. Картина ясна, товарищи. Перед нами налицо

поведение, недостойное пионера, как позорящее весь отряд.

– Признаешь? – обратился он к Чугунову.

– Что признаю?

– Что здесь прочтено. Все так и было?

– Так и было.

– Значит, и через ручей переводил и мешок нес?

– И мешок нес.

– А стихи чьи читал?

– Это мое личное дело,– ответил, густо покраснев, Чугунов.

– Нет, не личное дело. Ты роняешь достоинство отряда.

Ежели ты свои стихи писал и читал их не коллективу, а своей

даме, то это, брат, не личное дело. Если мы все начнем стихи

писать да платочки поднимать (а ты и это делал), то у нас

получится не отряд будущих солдат революции, а черт ее что.

Это не личное дело, потому что ты портишь другого товарища.

Мы должны иметь закаленных солдат и равноправных, а ты за

ней мешки носишь, да за ручку через ручеек переводишь, да

стихи читаешь. А это давно замечено – как проберутся в отряд

сынки лавочников...

– Я не сын лавочника, мой отец слесарем на заводе! –

крикнул, покраснев от позорного поклепа, Чугунов.

Но председатель полохматил волосы, посмотрел на него и

сказал:

– Тем позорнее, товарищ Чугунов, тебя это никак не

оправдывает, а совсем – напротив того. Сын честного слесаря, а

ухаживает за пионеркой. Если она тебе нужна была для

физического сношения, ты мог честно, по-товарищески заявить

ей об этом, а не развращать подниманием платочков, и мешки

вместо нее не носить. Нам нужны женщины, которые идут с

нами в ногу. А если ей через ручеек провожатого нужно, то это,

брат, нам не подходит.

– Она мне вовсе не нужна была для физического сношения,–

сказал Чугунов, густо покраснев,– и я не позволю оскорблять...

– А для чего же тогда? – спросил, прищурившись, сосед

председателя с правой стороны, тот самый, который вначале

дернул председателя за рукав.– Для чего же тогда?

286

– Для чего?.. Я почем знаю, для чего... Вообще. Я с ней

разговаривал.

– А для этого надо прятаться от всех?

– Я не прятался вовсе, а хотел с ней один быть.

– Один ты с ней мог быть для сношения. Это твое личное

дело, потому что ты ее не отрываешь от коллектива, а так ты в

ней воспитываешь целое направление.

– А если она мне свое горе рассказала?..– сказал, опять

покраснев, Чугунов.

– А ты что – поп?

– Я не поп. А она мне рассказала, а я ее пожалел, вот мы с

тех пор и...

– Настоящая пионерка не должна ни перед кем нюнить, а

если горе серьезное, то должна рассказать отряду, а не

отделяться на парочки. Тогда отряды нечего устраивать, а веди

всех к попу и ладно,– сказал председатель.

Сзади засмеялись.

– Вообще, картина ясна, товарищи. Предъявленное

обвинение остается во всей силе неопровергнутым. Товарищ

Чугунов говорит на разных языках, и поэтому нам с ним не

понять друг друга. И тем больнее это, товарищи, что он такой

же, как и мы, сын рабочего, а является разлагающим элементом,

а не бойцом и примерным членом коллектива.

Ставлю на голосование четыре вопроса:

– Эй, ты, «Мишка», пошла отсюда – посторонним

воспрещается,– послышался приглушенный голос с окна.

...1. Доказано ли предъявленное обвинение в

систематическом развращении пионером II отряда Чугуновым

пионерки Марии Голубевой?

2. Следует ли его исключить из списка пионеров?

3. Признать ли виновной также и Марию?

4. Следует ли также исключить и ее?

Голоса разделились. Большинство кричало, что если это дело

так оставить, то разврат пустит глубокие корни и вместо

твердых солдат революции образуются парочки, которые будут

рисовать друг другу голубков и исповедываться в нежных

чувствах. На черта они нужны. Такая любовь есть то же, что

религия, т. е. дурман, расслабляющий мозги и революционную

волю.

Любовью пусть занимаются и стихи пишут нэпманские

сынки, а с нас довольно здоровой потребности, для

287

удовлетворения которой мы не пойдем к проституткам, потому

что у нас есть товарищи.

Меньшинство же возражало, что этак совсем искоренятся

человеческие чувства, что у нас есть душа, которая требует. .

Тут поднялся крик и насмешливые вопли:

– До души договорились! Вот это здорово! Ай да молодцы!

«Мишка», а у тебя душа есть?

– У них душа стихов требует! – послышался насмешливый

голос.

– Хулиганы!..

– Лучше хулиганом быть, чем любовь разводить.

– Товарищи, прекратите! – кричал председатель, махая рукой

в ту сторону, где больше кричали, потом, нагнувшись к соседу с

правой стороны, который ему что-то говорил вполголоса, он

сказал: – Проголосуем организованным порядком. Артем,

вышвырни кошку. И заприте дверь совсем, не пускайте эту

стерву сюда.

При голосовании первого вопроса о виновности в

систематическом развращении факт доказанности вины признан

большинством голосов.

При голосовании об исключении некоторое незначительное

меньшинство было за оставление. По постановлению

большинства – исключен.

При голосовании о виновности Марии факт виновности

признан большинством голосов.

По четвертому пункту большинство стояло за оставление, но

с условием строгого внушения держать знамя пионера

незапятнанным.

Чугунов молча снял свой красный галстук, положил его на

стол и пошел из зала в своей накинутой на плечи куртке.

Человек 10 пионеров сорвались с места и, крича по адресу

оставшихся: «Хулиганы! обормоты» – пошли вон из зала за

Чугуновым.

Председатель взял красный галстук, свернул его, бросил в

корзину для сора.

И сказал: «Ушли, ну и черт с вами».

288

Право на жизнь, или проблема беспартийности

I

«Если ты до сих пор существуешь на свете, значит, ты

благополучно проскочил через революцию и теперь имеешь

право на жизнь, так сказать, за давностью лет...»

Так думал и неоднократно говорил себе в последнее время

беспартийный писатель Леонид Сергеевич Останкин.

Думал он так вплоть до того дня, когда в вагоне трамвая

столкнулся с одним из своих товарищей писателей, и тот

поторопился сообщить ему новость, которая и привела

впоследствии к трагической развязке.

В это роковое утро Останкин чувствовал себя особенно

хорошо. Он сидел в сквере и ждал трамвая, чтобы ехать в свою

редакцию. Весеннее солнце, весенние легкие костюмы, женские

лица – все это давало ощущение радости и легкости

наладившейся жизни.

Сам он был одет в синюю блузу с отглаженными

складочками, из хорошего дорогого материала, без воротника, а

с вырезом, из которого виднелась чуть-чуть сорочка и мягкий

воротник с галстучком в виде черного бантика.

Желтые туфли необыкновенно шли к синему, в особенности,

когда он садился и вздергивал на колене брюки повыше. Он

всегда их так вздергивал, чтобы видны были красивые модные

носки квадратиками.

Этот костюм давал ему реальное ощущение того, что жизнь

вошла наконец в спокойное русло, когда тебя уже никто не

остановит и не спросит, почему так хорошо одет и из какого ты

класса.

Если бы кто-нибудь спросил его, почему он таким щеголем

ходит, Леонид Останкин с удовольствием ответил бы ему давно

приготовленной на этот случай фразой:

– Я горжусь тем, что Республика Советов может так одевать