– Да, во время войны замучились. Бывало, праздник

подойдет – водки нет. И ходят все, ровно потеряли что.

Матерного слова, бывало, за все святки не услышишь.

– Вот это так праздник.

– Это что там – мертвые были.

– Эх, когда заводы громили... Вот попили... в слободке, как

дорвались до чанов со спиртом, так и пили, покамест смерть не

пришла.

– Вот это смерть... в сказке только рассказывать.

– Да... бывало, по деревне пойдешь, словно вымерла вся: без

памяти лежит.

– Свободы настоящей нет. Эх,– сказал кто-то, вздохнув.–

Ведь это сколько даром хлеба-то пропадает – на этот налог

обирают. Ведь ежели бы он целиком-то оставался, тут бы как с

осени котел вмазал, ребят в дело запряг и лежи, прохлаждайся.

А то вот праздник подходит, а мы, как басурмане...

– Наоборот все пошло,– сказал кто-то,– прежде под праздник

люди были пьяные, коровы трезвые, а теперь люди трезвые,

коровые пьяные...

Кузнец только молча плюнул. Потом, немного погодя, сказал:

– Бутылки на две выжрала, анафема.

81

– А какую водку стали было гнать. Прежде, бывало, пьешь,–

мать пресвятая богородица, за что ж ты наказала, и гарью какой-

то и дегтем от нее воняет, после головы не подымешь. А теперь

только навострились, а они со своими неделями. Да аппараты

еще отбирают. Значит, опять на стену лезть.

– Нешто они об этом думают? Им одна только забота – дело

развалить.

– Да нешто без водки можно? Не говоря уж о том, что душа

требует, а и дела без нее никакого не сделаешь: заявление какое

подать, в волость идти,– что ж, ты и явишься с пустыми руками?

Председатель молча курил и, сплевывая, всё поглядывал на

бугор.

– Верно, верно,– отозвались дружные голоса.

– Я вот лошадям своим пачпорт опоздал выправить. Им уж

давно совершеннолетие вышло, а они у меня без прописки

сидели. Думал, засудят. А привез три бутылочки...

– Ежели где председатель хороший, понимающий попадется,

там жить еще можно.

– А главное дело, все равно это ни к чему: раз природой

устроено, тут мудри не мудри, все то ж на то ж сойдет.

– Это верно... прошлый год всю рожь на водку перегнали,

сами не жрамши на одной мякине сидели, а к празднику у

кажного полное обзаведение, и на первый же день праздника так

насвистались, что как колчушки лежали.

– Как же можно... народ-то православный, слава тебе

господи, лбы еще не разучились крестить, особливо, где

председатель понимающий...

Председатель докурил папироску и, оглянувшись на бугор,

сказал:

– Скрылся...

Все повернулись к нему и замерли.

– По случаю праздника... принимая во внимание местные

нужды и обстоятельства населения... объявляю заводы...

открытыми. Но ухо держи востро. Ежели в эту неделю кого

замечу, спуску не дам.

– А как же дым-то? – сказал кто-то сзади.

– Дым куда хочешь девай, и ребят пьяных по улице не

распускать, а то так-то какой-нибудь нагрянет, а они у вас лыка

не вяжут.

– Слушайся председателя,– сказал секретарь.

82

Достойный человек

На собрании в чайной обсуждался новый, непривычный

вопрос: о выборном начале в приходе.

Старый священник умер, и по новому порядку приехал вчера

кандидат служить пробную обедню, чтобы затем, получивши

одобрение прихожан, ехать утверждаться к архиерею.

Все сидели на лавках, на окнах и толковали.

– Теперь хорошо,– сказал Федор, снявши и рассматривая

свою шапку,– выбирай любого. А то прежде поставят, бывало,

какого-нибудь щупленького да безголосого – и майся с ним

целый век.

– Да, уж это последнее дело, если у священника ни голосу,

ни виду настоящего нет,– сказал Прохор Степаныч, любивший

читать Апостол и петь на клиросе, для чего всегда надевал

железные очки, хотя все знал наизусть.

– А что ж с ним, щуплым-то, делать? – сказал кто-то.

– Прежде в попы вся шушель лезла, а теперь подожди. А то,

пожалуй, много их..

– Да, теперь уж не проскочут.

– Поглазастей анхирея будем.

– А как же.

– И потом, хоть то сказать, разве можно, чтобы архиерей

всякого понимал. Шут его разберет, достоин он или нет.

– А ну их и совсем к черту,– сказал вдруг солдат Андрюшка,

сняв шапку и ударив ею по подоконнику,– не надо нам их вовсе.

Все на него оглянулись.

– Сдурел, что ли? – сказал, поглядев на него несколько

времени стороной, Прохор Степаныч. Он было завернул полу и

полез в карман за кисетом, но, услышав замечание Андрюшки,

так и остался с отвернутой полой и засунутой в карман рукой.

– Вот они все такие-то,– сказали старики.– Им леригии не

нужно.

– А что ж...

– Вы так-то скоро скажете, что и церкви не надо.

– А что ж...

– Дураки, ослы непонимающие, и больше ничего,– сказал

Прохор Степаныч и, достав кисет, стал с обиженным видом

свертывать папироску.

– Доперли!

83

– Еще дальше допрем. Ты бормочешь, а сам не знаешь что.

Да я от этой твоей церкви за всю жизнь одной красненькой не

пользовался. Да и все – только и знали, что туда носили. Ты-то

много попользовался, что за нее так стоишь? – сказал

Андрюшка, уже обращаясь к Софрону.

– Чем же оттуда попользуешься?

– То-то, а кричишь.

– Вот это так подставил,– сказал чей-то голос сзади.

Все оглянулись и замолчали, переглядываясь.

– А сами переплатили немало,– сказал опять чей-то голос.

Все еще больше притихли.

– Я рублей с тыщу переплатил,– сказал голос Ивана

Никитича от печки.

Все оглянулись к печке.

– А впрочем,– сказал Андрюшка, вставая,– свобода

вероисповедания, обсуждайте тут, что хотите, лишние деньги,

знать, завелись.

Он повернулся и, не оглядываясь, пошел к двери. За ним

ушли и все молодые.

– Сорвали собрание...– сказал чей-то голос с таким

выражением, с каким на войне говорят, «отрезали».

Несколько пожилых тоже было подались к двери.

Вдруг Прохор Степаныч, сунув кисет в голенище, встал и с

решительным видом проговорил:

– Предлагаю собранию исключить ушедших, как бы они

были неправославные, потому что они забыли о душе.

Все с облегчением вздохнули. Собравшиеся было

прошмыгнуть в дверь поспешно хлынули назад и окружили

говорившего.

– Правильно.

– Продолжается.

– Значит, о попе?

– Слава тебе, господи, приход-то не из одних басурманов

состоит,– есть которые и о душе помнят. Достойный человек

всегда себе место найдет. Если человек представительный и с

голосом.

– С голосом – конечно... А вот щупленьким-то теперь всем

беда,– сказал Федор, покачав головой.

– В Рожнове был такой,– сказал Прохор Степаныч, вынимая

кисет из-за голенища и усаживаясь на окно,– человек смирный,

тихий, душевный, а не дал бог голосу... и худ. Десять лет с ним

84

бились. Наконец видят – мочи нет больше, говорят: уходи

подобру. А на его место уж просился один. Человек, нужно

сказать, непутевый, но голосище – труба архангельская. Как

рявкнет, в ушах больно.

– Вот это здорово,– сказали голоса с разных концов.

– Аршин двух с половиной росту,– продолжал Прохор

Степаныч,– пузо, и волос волнистый всю спину покрывает.

– Да... вот такого бы.

– Достойный священник,– станет служить на Пасху, скажем,

так торжества этого одного не оберешься.

– Где ж там.

– Все-таки старый-то упросил было рожновских оставить

его.

– Упросил? – сказали с сожалением голоса.

– Да. Но случись у тамошнего купца похороны, пригласил он

двух попов для собора да этого борова горластого. Как вышел

он...

Все затаили дыхание.

– Как вышел он,– повторил Прохор Степаныч,– с Евангелием