не дай бог.
– Тяжел очень. С ним час простоишь, все руки отсохнут.
– Матушки, где же мои ребята?! – крикнула молодка,
владелица двух младенцев.
– Теперь гляди в оба. Намедни так одну погладили.
– Вот он, я тут стою! – крикнул штукатур, приподнявшись на
цыпочках из толпы.
72
– А другой там?
– Оба целы. Мы сами семейные.
– Старайся, старайся, бабы,– на Красную армию! – крикнул
какой-то красноармеец, посмотрев на бесконечную очередь баб
с младенцами.
– Да, бабы взялись за ум.
Штукатур, получив билет, пришел сдавать ребенка.
– А чтоб тебя черти взяли!.. Весь пиджак отделал.
– Оботрешься, не велика беда.
– Тут и большой-то, покуда дождется, того гляди... что ж с
младенца спрашивать.
– Чей малый? – кричала какая-то женщина, тревожно бегая с
ребенком на руках.– Провалилась, окаянная!
К кривой бабе подбежала торговка и, с сердцем сунув ей
малого, сказала:
– Лешего какого взяла, не выдают с таким. Только очередь
из-за тебя потеряла.
Старичок в валенках посмотрел на нее и сказал:
– Ты бы еще свекора на руки взяла да с ним пришла.
73
Смерть Тихона
Исстари уж в народе было замечено, что при всякой большой
перемене жизни старики один за другим начинают убираться на
покой.
Старичок Тихон, несмотря на болезнь, ни разу среди дня не
ложился и все ходил. Он только был какой-то странный, все
осматривался вокруг себя, когда сидел в избе один на лавке,
точно он попал в малознакомое место.
Когда его хотели свезти в больницу, он сначала посмотрел на
свою старуху Аксинью, как бы плохо понимая, потом вдруг
понял и молча показал рукой на лавку – под святые.
Старушка Аксинья заплакала, хотела его обнять, но сползла
и села на пол около его ног, уткнувшись ему в колени.
Большая белая рука Тихона лежала у нее на плече, а сам он
смотрел вдаль, как он всегда смотрел, и губы его что-то
шептали. Можно было только разобрать, что он говорил:
– Ничего... пора... призывает...
А потом, как бы спохватившись, торопливо встал и,
пробираясь по стенке на своих тонких дрожащих ногах, пошел к
сундуку.
– Да что тебе надо-то? Куда ты? – говорила Аксинья, идя за
ним и вытирая фартуком глаза.
Тихон сказал, что приготовиться надо, и стал было
слабеющими руками сам открывать сундук.
– Да ну, пусти, где тебе!..– ворчливо, полусердито сказала
Аксинья, как она всегда полуворчливо говорила ему за долгие
годы совместной жизни. Она наскоро утерла остатки слез, и
лицо ее, вдруг потеряв всякие следы горя, стало хозяйственно-
озабоченное.
– Рубаху-то какую наденешь? – спрашивала она, держась
рукой за открытую крышку сундука и глядя на мужа.
– Вот ету, подлинше...– сказал слабо Тихон,– в короткой
лежать нехорошо.
И они оба, прошедшие вместе полувековой путь жизни,
стояли теперь перед сундуком и выбирали одежду смерти так
просто и обыкновенно, точно Тихон собирался в дальнюю
дорогу. Потом он полез на божничку за иконой и чуть не упал,
завалившись боком на стол.
74
– Господи, да куда ты? Что тебе надо-то? – говорила
Аксинья.
Но Тихон хотел приготовить все сам.
И только, когда Аксинья насильно отстраняла его, он
послушно стоял, уступая ей дорогу.
Вдруг он вспомнил, что у него припасены деньги на
похороны, показал Аксинье, и, когда она пересчитывала, он
пальцем слабеющей руки указывал на разложенные на столе
кучки меди и распределял, сколько нужно на рытье могилы,
сколько за погребение.
Потом сказал, чтобы Псалтирь по нем читал Степан, потому
что у него душа хорошая и голос тихий.
Тихон попросил помыть его и, когда надел в последний раз
чистую рубаху, то весь как-то просветлел. Он сидел на лавке и в
то время, как Аксинья, отвернув его голову, застегивала на нем,
как на ребенке, ворот рубахи, он рассматривал свои большие
промывшиеся руки, точно находил в них что-то новое, и все
одергивал на себе рубаху.
Все, узнав, что дедушка Тихон умирает, собрались в избу и,
окружив его, молча однообразно любопытными глазами
смотрели, как его убирали.
– Умираешь, дедушка Тихон? – спросил Степан.
Тихон поднял на звук голоса слабую голову и, не отвечая,
переводил побелевшие, потухающие глаза с одного лица на
другое.
– Помираешь, говорю? – повторил Степан громче, как
глухому, нагибаясь к Тихону.
– Да...– сказал Тихон, найдя глазами лицо Степана.
– Ну, прощай, дедушка Тихон, иди на спокой,– сказал
Степан, низко поклонившись ему, так что свесились наперед его
волосы.
Тихон молча и слабо смотрел в нагнувшуюся перед ним
макушку Степана. Потом невнятно, сквозь не вполне
раскрывшиеся губы, сказал:
– Христос...
Очевидно, он хотел сказать: «Христос с вами».
Перед самой смертью он попросил вывести его, чтобы
посмотреть на солнце. Когда его вывели под руки Захар и
кузнец, он, стоя в дверях весь белый, чистый, седой, с разутыми
ногами, смотрел в последний раз на солнце.
75
Мирно синели глубокие вечерние небеса, летали над
колокольней с вечерним писком стрижи, стояли неподвижно в
ограде деревья, освещенные последними лучами солнца.
Тихон посмотрел на церковь, на небо и, взглянув еще раз на
солнце, сказал:
– Будет...
И пошел ложиться под святые на вечный покой.
Когда он лежал уже с закрытыми впавшими глазами, рука его
зашевелилась, как будто он делал ею знаки, чтобы подошли к
нему.
Аксинья подошла и приникла ухом к самому его рту.
– Под большой березой...– тихо прошептали его губы.
Аксинья догадалась, что он напоминает ей, чтобы она не
забыла, где его положить.
А потом Тихон умер.
В избе стало тихо. И все подходили и, перекрестившись,
прикладывались к нему, как к святому.
Зажглись свечи. Раскрылась на аналое Священная книга, и
люди стояли кругом тихие и задумчивые.
А на дворе заходило солнце, гасли постепенно небеса, на
которые покойный Тихон смотрел со своего порога в
продолжение девяноста лет, и над церковью все так же летали
стрижи.
* * *
Уже погасла заря, и начали в небе зажигаться ранние звезды,
а никто еще не спал. Приходили с дальних слобод проститься с
Тихоном и сначала заглядывали с улицы в маленькое окошечко
над земляной завалинкой, на которой вечерами подолгу сиживал
Тихон, провожая глазами солнце.
В избе виднелись на столе белые покрывала смерти, кротко
мерцали свечи, и Тихон лежал строгий и мягкий в величавом
спокойствии. И слышались священные слова, которые читал
тихий, как будто ласковый голос Степана.
Все долго сидели молча. Небеса гасли все больше, и теплый
летний сумрак спускался на землю. Слышнее доносились
вечерние затихающие звуки по заре, виднее и ярче горели в избе
около Тихона свечи.
– Вот и помер...– сказал кто-то, вздохнув.
Все долго молчали.
76
– Так и не дожил дедушка Тихон ни до хороших мест, ни до
вольной земли,– сказал Фома Короткий.
– Где родился, там и помер... За всю жизнь отсюда никуда не
уходил.
Вышла хлопотавшая все время в избе старушка Аксинья и,
прижимая уголок черненькою платочка к старческим глазам,
заплакала о том, что не померла вместе со своим стариком, а
осталась после него жить: что, видно, ее земля не принимает и
господь батюшка видеть пред лицом своим душу ее не хочет.
– Да помрешь, бог даст,– говорил, утешая ее, кровельщик.–
Чужого веку не заживешь, а что тебе положено, то и отбудешь.
Так-то...
И начал набивать трубочку, сидя около Аксиньи на бревне.
