хоть пропускал иногда по одному дню,– говорил Николай.

День здесь у всех проходил без всякого определенного

порядка: один вставал в 6 часов, другой – в девять. Дети,

которых родителям было жалко будить, спали иногда до 12

часов.

Обедали то в два часа дня, то в одиннадцать утра. А то кто-

нибудь подойдет перед самым обедом к шкафчику, увидит там

вчерашнюю вареную курицу и приберет ее всю. А там

отказывается от обеда, жалуясь на то, что у него аппетита нет. К

вечернему же чаю, глядишь, тащит себе тарелку холодных щей.

Потом кто-нибудь после вечернего чаю прикурнет на диване

и, смотришь, промахнул до самого ужина.

– Что это Варя спит? – спросил Андрей Христофорович.

39

– Отдохнуть после обеда легла, да заспалась,– ответил

Николай. А когда уж все легли, она бродит ночью по дому,

натыкаясь на стулья, и бормочет, что наставили всего на дороге.

Утром же, по обыкновению, жалуется на бессонницу.

– Сушеной мяты под подушку хорошо от бессонницы

класть,– говорила Липа.

– Сколько верст от тебя до Москвы? – спросил один раз

профессор.

– Верст двести, не больше. Пять часов езды,– отвечал

Николай.– Почему ты спрашиваешь?

– Так, просто захотелось спросить.

– Близко. К нам все в тот же день приходит.

Памяти ни у кого не было. Если нужно было купить что-

нибудь в городе, то писали все на записку с вечера, и весь платок

завязывался узелками. Но Николай каждый раз ухитрялся

платок оставить дома, а записку потерять.

Один раз он собирался на почту. Андрей Христофорович

попросил его отправить срочное заказное письмо.

– Пожалуйста, не забудь,– сказал профессор.

– Ну, вот, что ты, слава богу, на плечах голова, а не котел.– А

через три дня полез к себе зачем-то в карман и выудил оттуда

засаленный конверт.

– Что такое? – бормотал он в недоумении.– Да еще как будто

на твой почерк похоже, Андрей.– И тут его осенило. Он хлопнул

себя изо всей силы по лбу.

– Братец ты мой, да ведь это твое! Что же это? Отроду со

мной такой истории не было.

Конверт был уже настолько грязен и замусолен, что

пришлось писать другое письмо и еще радоваться, что он не

отправил его в таком виде.

Перед домом была неудобная земля, кочкарник, и Андрей

Христофорович, как-то посмотрев на него, сказал:

– Что же это ты?

– А что? – спросил Николай.

– Да раскопал бы кочки-то, а то прямо неприятно смотреть,

вместо хорошей земли перед глазами какие-то волдыри.

– А зачем тебе непременно сюда смотреть, мало тебе другого

места. У нас, брат, вон сколько его!

– Некрасиво же.

– Не ищи, батюшка, красоты, а ищи доброты,– говорила

ласково Липа.– Так-то!

40

– Во всех этих прикрасах, милый, толку мало. Природа, уж

если она природа – красивей ее не сделаешь. А натуральней

русской природы нету, хоть весь свет обойди.

– Да ведь ты не видел.

– И видеть не желаю,– отвечал Николай. Он помолчал, потом

прибавил: – Все от своих коренных заветов подальше уйти

хотим, а это-то и плохо.

– Да в чем они, эти заветы? Отдай, пожалуйста, себе хоть раз

ясный отчет.

– Как в чем? Да мало ли в чем..– сказал Николай.

И никто ни разу не спросил профессора о чужих краях, о его

путешествиях. Только один раз племянница поинтересовалась

узнать, правда ли, что в Италии живут на крышах.

– А тебе зачем это понадобилось? – сейчас же строго

крикнула на нее Липа.– Себе на крышу хочешь залезть,

бесстыдница?

– Слушай, что бабушка говорит,– сказала Варя и прибавила:–

И куда нелегкая носит, скоро на стены полезут!

V

– Ну, а как живет Авенир? – спросил один раз Андрей

Христофорович, соскучившись у Николая.

– Авенир, брат, живет хорошо.

– А сколько у него детей?

– Восемь сынов.

– Как много! Ему, должно быть, трудно с ними.

– Нет, отчего же трудно... на детей роптать нехорошо, это

дар... И он все такой же горячий, проворный. Умная голова.

– У него всегда было слишком много самоуверенности,–

сказал Андрей Христофорович.

– Да, ум у него шустрый, это правда,– сказал Николай,

покачав опущенной над коленями головой, и вдруг поднял ее.–

Вот, брат, настоящий человек.

– То есть как настоящий?..– спросил профессор,

почувствовав какой-то укол, точно в этом была косвенная мысль

о том, что сам Андрей Христофорович не настоящий...– Как

настоящий? – повторил он.

– Да так,– сказал Николай,– вот ты говорил, что ценишь

людей, у которых мысль постоянно работает. Вот тебе Авенир.

У него, милый, мысль ни на минуту без работы не остается.

41

– Может быть,– сказал профессор,– но вопрос: над чем и

как?

– Мало ли над чем,– сказал Николай.

– А местечко у него хорошее?

– Ничего. Но все-таки, конечно, не то, что у нас. И потом,–

продолжал Николай,– это человек – весь без обмана.

– Как без обмана?

– Ну, как тебе сказать... вообще природный. Душа настоящая

русская.

– Да что же у меня-то не настоящая, что ли? – спросил, почти

обидевшись, профессор.

Николай сконфузился.

– Ну, что ты... бог знает, что выдумал.– Но профессор

чувствовал, что в его словах не было уверенности. И к тому же

Николай сейчас же переменил разговор.

– Он приедет сюда, как только получит мое письмо, как

узнает, что ты здесь, так и прискачет. Вот, брат, кому

расскажешь!..

И правда: один раз, когда все сидели в саду за чаем, со

стороны деревни послышался отчаянный лай собак и

дребезжание колес. Видно было, как на двор влетела

взмыленная лошадь, запряженная в тележку без рессор.

Сидевший в ней человек в мягком картузе и короткой сборчатой

поддевке на крючках как-то особенно проворно соскочил на

землю, продернул и привязал вожжи в кольцо под навесом. А

сам, отряхнув полы, посмотрел на свои сапоги, потом

вопросительно на окна дома.

– Да ведь это Авенир! – сказал радостно Николай, и, как

показалось Андрею Христофоровичу, более радостно, чем при

его приезде.– Я говорил, что прискачет... Ну, и молодец, вот

молодец!

Обнялись.

– Европеец, европеец,– сказал Авенир, поцеловав брата. Он

отступил на шаг со снятым картузом на отлете в руке и

оглядывал профессора.

– Ну, брат, ты того... совсем, так сказать...

– Что? – почти с тревогой спросил Андрей Христофорович.

Но Авенир ничего не ответил. Он сейчас же забыл об этом и

стал рассказывать, как он ехал, что с ним случилось.

Варя с его приездом повеселела и оживилась.

42

Целый вечер говорили, потом спорили о душе. Десять раз

Авенир говорил Андрею Христофоровичу:

– Ну-ка, расскажи, брат, как вы там, европейцы, живете.– Но

с первого же слова перебивал брата и пускался рассказывать про

себя.

Было уже 10 часов вечера, потом 11, 12, а они все еще

говорили, вернее, говорил один Авенир. Говорили о политике, о

воздухоплавании, о войне, и Авенир нигде не отставал и никогда

не сдавался.

Он имел такой вид, как будто только что приехал с места, где

он все видел и изучил, а Андрей Христофорович сидел в глуши

и ничего не знает.

– Наши аэропланы, брат, самые лучшие в мире. В три раза

лучше немецких. У них неуклюжая прочность и только, а у

нас!..

– Откуда ты это знаешь? – спросил Андрей Христофорович,

которому хоть раз хотелось найти основания их суждений.

– Как откуда? Мало ли откуда? Это даже иностранцы

признают. А ты, значит, не патриот?

– Кто же тебе это сказал?

– По вопросу, брат, видно, и вообще по холодности. В тебе

нет подъема. Это нехорошо, брат, нехорошо.

– Да постой, голова с мозгом!