хорошо.

– Что ж так сидеть-то, может быть, яблочка моченого

принести? – сказала Варя, которая никогда не могла сидеть с

гостями без еды.

Профессор отказался от моченых яблок.

– Ты для деревни надел бы что-нибудь попроще, а то

смотреть на тебя жалко,– сказал Николай, посмотрев на

воротнички и манжеты брата.– У нас, милый, тут никто не

увидит.

– Зачем же, я всегда так хожу.

– Всегда? Господи! – удивилась Варя.– Вот мука-то.

– Да,– сказал Николай,– каждый день одеваться да

чиститься,– это с тоски помрешь. Это ты, должно быть, за

границей захватил.

– Право, мне не приходило в голову, откуда я это захватил.

35

– Нет, это оттуда,– сказал Николай и стал смотреть куда-то в

сторону. Потом повернулся к брату и сказал: – И сколько ты,

милый, исколесил на своем веку?

– Да, я много путешествовал. В прошлом году был в Италии.

– В Италии! – сказала Варя.

– Потом во Франции, в Англии.

– В Англии! – сказала Варя.– Господи!

– И как тебе это не надоело? – сказал Николай.

– Он вот не любит,– подтвердила Варя.– Мы как к отцу на

именины поедем на три дня, так он по дому скучает, ужас!

– Отчего же надоест? Посмотреть, как живут другие люди...

– Ну, чего нам на других смотреть!

– Как чего? Разве не интересно вообще узнать что-нибудь

новое?

– Узнавай не узнавай, все равно всего не узнаешь, как

говорила Варина бабушка,– сказал Николай.

– Дело не в том, чтобы все узнать, а чтобы приобщиться к

иной, более высокой жизни. Я, например, говорил по телефону

за две тысячи верст и испытывал почти религиозное чувство

перед могуществом ума человеческого...

– Пошла прочь, шляется тут,– шепотом сказала Варя кому-то.

Андрей Христофорович оглянулся.

– Это соседская гусыня повадилась к нам.

– Ну, ты уж напрасно так этим восторгаешься,– сказал

Николай, положив нога на ногу.– В этом души нет, духовности, а

раз этого нет, нам задаром его не нужно,– заключил он и,

запахнув полу на коленке, отвернулся, но сейчас же опять

повернулся к брату.

– Ты вот преклоняешься перед машинкой, тебя восхитило то,

что ты за две тысячи говорить мог, а это, голубчик,– все чушь,

внешнее. Русскую душу, ежели она настоящая, этим ничем не

удивишь.

– Да что такое,– внешнее?

– То, в чем души нет. Ясно.

– Я, по крайней мере, думаю, что душа есть там, где работает

человеческая мысль,– сказал Андрей Христофорович.

– Так то – дух! – сказал Николай.– Это же дух,– повторил он

с улыбкой.– Ты не про то говоришь совсем.

– Нет, пойду орешка принесу, а то скучно так,– сказала Варя.

Она ушла, братья замолчали. Ночь была тихая и теплая.

Андрею Христофоровичу не хотелось идти в комнаты, где, он

36

помнил, были клопы, которые пронюхали в нем свежего

человека.

Прямо перед домом было огромное пространство, слившееся

с ржаными полями и уходившее в безграничную даль. Но его

все досадно загораживали выросшие целой семьей какие-то

погребки, свинарники, курятники, расположившиеся перед

окнами в самых неожиданных комбинациях.

– Что, на наше хозяйство смотришь? – сказал Николай.–

Удобно. Все на виду. Это Варина мысль. Андрей

Христофорович и сам так думал.

– Ну, что ты тут делаешь, когда нет службы? – спросил он.

– Мало ли что...– отвечал Николай.

– Значит, дела много? А я думал, что тебе все-таки

скучновато здесь.

– Нет,– сказал Николай,– не скучно.– И прибавил: – Чего же

дома скучать? Дома не скучно.

– Ну, а все-таки, что поделываешь?

– Да как сказать... мало ли что? Весной, еще с февраля

семена выписываем и в ящиках сеем.

– Какие семена?

– Огурцы да капусту.

– Потом?

– Потом... ну, там сенокос.

– Подожди, как сенокос? Сенокос в июне, а от февраля до

июня что?

– От февраля до июня?.. Ну, мало ли что, сразу трудно

сообразить. Всякие текущие дела. Да, а попечительство-то!

Попечительство, комитет, беженцы,– вдруг вспомнил Николай.–

Совсем из головы выскочило. У нас дела гибель! Как же,

нельзя,– такое время.

– Сколько же ты времени на него тратишь?

– На кого?

– Фу-ты, да на это дело.

– Ну, как сколько? Разве я считаю? Трачу, и только. Да что

это тебя интересует так?

– Просто хотелось уяснить себе, как вы тут живете. За

литературой, наверное, перестал следить?

- ...Нет, слежу,– не сразу ответил Николай.

– Много читаешь? Ах, как нам нужно научиться работать, не

тратить даром ни одной минуты, чтобы наверстать упущенное

время. А времени этого – целые века.

37

– А что ж не наверстаем, что ли? – сказал Николай,– придет

вдохновение, и наверстаем.

– Нате орешка,– сказала Варя.

– Нет, спасибо. Зачем же ждать вдохновения?

– А без этого, голубчик, ничего не сделаешь,– сказал

Николай, махнув рукой.

– Так его и ждать?

– Так и ждать.

– А если оно не придет?

– Ну, как не придет? Должно прийти. Это немцы корпят и все

берут усилием, а мы, брат...

– Да, именно, нужно постоянное усилие,– сказал

профессор,– усилие и культура.

– А душу-то, милый, забываешь,– сказал ласково Николай.

– Сейчас на кухню солдатка Лизавета приходила,– сказала

Варя,– говорит, мужа ее ранили. И когда это кончится? А потом,

говорит, будто крепость какую-то взяли и всю дочиста взорвали,

а с ней сто тысяч человек.

– Кто у кого взял?

– Не спросила. Пойдемте ужинать.

– Вот поговорили, а теперь хорошо и закусить,– сказал

Николай, ласково потрепав брата по плечу и провожая его

первым в дверь.

IV

Андрей Христофорович испытывал странное чувство, живя у

брата.

Здесь жили без всякого напряжения воли, без всяких усилий,

без борьбы. Если приходили болезни, они не искали причины их

и не удаляли этих причин, а подчинялись болезни, как

необходимости, уклоняться от которой даже не совсем и

хорошо.

Зубы у них портились и выпадали в сорок лет. Они их не

лечили, видя в этом что-то легкомысленное.

– Ей уж четвертый десяток, матушке, а она все зубки свои

чистит,– говорила про кого-нибудь Липа.

– А уж мать четверых детей,– прибавлял кто-нибудь.

Если у них заболевали зубы, они обвязывали всю голову

шерстяными платками, лезли на стену, стонали по ночам и

прикладывали, по совету Липы, к локтю хрен.

38

А сама Липа ходила следом и говорила:

– Пройдет, бог даст. Ему бы только выболеть свое. Как

выболит, так конец. Хорошо бы индюшиный жир к пяткам

прикладывать.

– Против природы не пойдешь,– говорил, идя следом,

Николай.

– Как не пойдешь? – сказал один раз Андрей

Христофорович, возражая на подобное замечание.– Что ты

вздор говоришь? Вот мне пятьдесят лет, а у меня все зубы целы.

У Николая на лице появилась добродушно-лукавая улыбка.

– А в сто лет у тебя тоже все зубы будут целы? Ага! То-то,

брат. Два века не проживешь. От смерти, батюшка, не

отрекайся,– сказал он серьезно-ласково и повторил

таинственно:– не отрекайся.

И в лице его, когда он говорил о смерти, появилась тихая

сосредоточенность. Казалось, что от лица его исходил свет.

– Смерть, это такое дело, милый...

Николай, несмотря на свои 44 года, был совсем старик, с

животом, с мягкими без мускулов руками, без зубов.

И когда Андрей Христофорович по утрам обтирался

холодной водой и делал гимнастику, Николай говорил:

– Неужели так каждый день?

– Каждый. А что?

– Господи! – удивилась Липа.

– И зачем вы себя так мучаете? – говорила Варя.– Смотреть

на вас жалко.

– Правда, напрасно, брат, ты все это выдумываешь. Ты бы