– Что же мне стоять? У тебя холодное, рассудочное

отношение, разве я не вижу.

– Мы слишком много говорим вместо дела,– сказал Андрей

Христофорович.

– Где же много,– сказал Авенир,– ты бы послушал, как мы...

И потом про разговоры ты напрасно... В слове мысль, в мысли –

дело. И теперь мы уже совсем не те, что были раньше; ты это

особенно заметь,– сказал Авенир, поднимая палец. И повторил:

– Особенно!

– А какие же? – спросил Андрей Христофорович.

– Ну, вот, ты даже спрашиваешь, какие? У тебя скептицизм.–

И ответил:– Совсем, брат, другие.

– Вот и я тоже говорю ему,– сказал Николай, запахивая свою

масленую полу.

– Совсем другие! – повторил еще раз Авенир.– Было время,

да прошло.

– Может быть, ужинать пойдете? – сказала Варя, которая уже

томилась оттого, что долго не ели.

43

VI

– Ну, что же, поедем теперь к нам,– сказал на третий день

Авенир.

– Хорошо, а как ехать?

– Со мной на лошадях поедем, чем тебе кружить полтораста

верст по железной дороге. Я, брат, всегда на лошадях езжу.

– А сколько до тебя на лошадях?

– Восемьдесят верст.

– Да, на лошадях лучше,– сказал Николай.– А то там изволь

каждый раз поспевать вовремя.

– На одну минутку опоздал, и весь день пропал к черту,–

прибавил Авенир.

– И звонки эти дурацкие,– сказал Николай.

Пошли смотреть экипаж. Это была тележка без рессор,

тарантас, как называл ее Авенир. Сиденье у этого тарантаса

было такое низкое, что колени у сидящих в нем подходили к

самому подбородку.

– Сидеть-то не особенно удобно,– сказал Андрей

Христофорович.

– А что? – спросил Авенир и живо вскочил в тарантас.

– Как, что? Сиденье очень низко.

– Ну, уж это так делается, брат; кузнец при мне делал

другим.

– Как так делается, если это неудобно?

– Нет, это правда, Андрей,– в тарантасах сиденье высоко не

делается. У кого ни посмотри.

– Ну, брат,– сказал Авенир (он даже опечалился),– тебя,

милый мой, Европа, я вижу, подпортила основательно.

– Чем подпортила?

– Об удобствах уж очень заботишься.

– Нет, я все-таки поеду по железной дороге, да и грязь, я

вижу, порядочная.

– На колеса смотришь? Это еще с Николина дня. Тогда грязь

была, правда. А теперь все высохло.

– У нас, милый, места хорошие,– сказал Николай.

Кончили на том, что Авенир подвязал потуже живот,

перецеловался со всеми, похлопал себя по карманам и покатил

один. Профессор поехал по железной дороге. Когда приехал,

Авенир сам выехал за ним на станцию.

44

– У нас, брат, отдохнешь. У нас воздух здоровый, не то, что у

Николая. У тебя, должно быть, от этой учебы да от книг голова

порядком засорилась... Ну, да, толкуй там, как будто я не знаю.

Это ты там закис, вот и не замечаешь. Прочищай тут себе на

здоровье. Я тебе душевно рад и скоро от себя не выпущу. . И

брось ты, пожалуйста, все это. Живи просто,– проживешь лет

сто. Живи откровенно. Все, брат, это чушь.

– Как живи откровенно? Что – чушь? – спросил озадаченный

профессор.

– Все! – сказал Авенир.– Вот моя хижина,– прибавил он,

когда подъехали к небольшому домику в сирени.

– Входи... Пригнись, пригнись! – поспешно крикнул он,– а то

лоб расшибешь.

– Как это вы себе тут лбы не разобьете,– сказал Андрей

Христофорович.

– Я, и правда, частенько себе шишки сажаю. А вот мои

сыновья,– сказал Авенир.– После познакомишься, сразу все

равно не запомнишь. Катя! – крикнул он, повернувшись к

приотворенной двери.

Вышла Катя, крепкая, в меру полная и красивая еще

женщина с родинкой на щеке, очевидно, смешливая. Она,

забывшись, вышла в грязном капоте и вдруг, увидев профессора,

вскрикнула:

– Ах, матушки! – засмеялась и убежала.

– Врасплох захватил,– сказал Авенир так же, как Николай.

Все комнаты, с низенькими потолками, оклеенными бумагой,

были завешены сетями – рыболовными, перепелиными,

западнями для мелких птиц, насаженными на дужки из ивовых

прутьев. А над постелями – ружья и крылья убитых птиц. И

везде валялись на окнах картонные пыжи, машинки для

закручивания ружейных гильз.

Нравы были несколько грубоваты. В особенности у старшего

сына Петра, который травил деревенских собак и ел сырую

рыбу.

Больше всех профессору понравилась Катя. Она была всегда

ясная, приветливая и только необычайно смешливая, что,

впрочем, удивительно шло к ней. Смех настигал ее, как стихия,

и она уже ничем не могла сдержать его, убегала в спальню и

хохотала там до слез, до колик в боку.

VII

45

С самого раннего утра, едва только солнце встало над

молочно-туманными лугами и зажгло золотой искрой крест

дальней колокольни, как в сенях уже захлопали двери и раздался

голос Авенира:

– Захватил весло? Бери удочки... да не нужно эту чертову

кривую! Что же ты крыло-то не зачинил, тюря? Собирай,

собирай, господи благослови. К обеду приедем.

И наступила тишина, как будто уехала толпа разбойников

или людоедов.

Часов в двенадцать приехали с рыбной ловли, и Авенир

прислал младшего сына за Андреем Христофоровичем. Он

должен был непременно идти и посмотреть улов.

Связанные вместе две лодки были причалены к берегу и

привязаны одной цепью за столб с кольцом. На одной из них

сидел Авенир в широкой соломенной шляпе, в рубашке с

расстёгнутым воротом. Рукава у него были засучены выше

локтя. И он: опустив в садок обе красные руки, водил ими по

дну.

– Иди сюда, Андрей! Смотри, вот улов!

– Да я вижу отсюда.

– Нет, ты сюда подойди. Вот гусь! Хорош?

И он на обеих ладонях разложил огромного карпа, который,

лежа, загибал то хвост, то голову.

А сыновья – огромные, загорелые, тоже с засученными

рукавами и вздувающимися мускулами под мокрой прилипшей

рубашкой – развешивали сети на шестках вдоль берега.

Потом отбирали рыбу на обед; Авенир, отгоняя мух и отирая

сухим местом засученной руки пот со лба, только покрикивал:

– Клади большого, клади его, шельмеца. Так! Стой! Это на

жаркое. Доставай теперь налима... Смотри, Андрей, князь мира

грядет.

Профессор смотрел. Из садка показывались огромная

коричневато-зеленая голова и скользкое туловище.

И князя мира опускали головой в мешок.

– Это на уху.

Потом долго купались, причем сыновья плавали молча или

лежали под солнцем на воде, раскорячившись, как лягушки, а

Авенир каждую минуту окунался с головой и кричал:

– Боже, как хорошо! Вот чудо-то! Лезь, Андрей, наплюй на

докторов. Все это, брат, ерунда!

46

Наконец он оделся, сидя на зеленом бережку, и они пошли по

узенькой каменистой тропинке в гору к селу, мимо огородов, где

на полуденном, знойном солнце желтели за частоколом

подсолнечники.

Авенир остановился, посмотрел на реку, где еще продолжали

купаться сыновья, и крикнул:

– Не отставай, не отставай, Петр! Чище работай. Эх, рано

вылез. Ну, делать нечего. Огурец зацветает. Ну и лето! А земля-

то: нигде такой земли не найдешь. Что ни посади, все вырастет.

Захочешь дыни – дыни будут расти, винограду – и виноград

попрет.

– А у тебя и дыни есть?

– Нет, только огурцы да капуста пока, а если б захотеть!..

Стоит только рукой шевельнуть!

Дома уже был готов обед. Ели здесь еще больше, чем у

Николая. Сыновья ели молча, а отец говорил, не переставая:

– В три часа выехали нынче. Заря была – чудо! Поедем,

Андрей, как-нибудь с нами. Катя и то ездит, она – молодец!

Катя улыбалась.

– Я люблю это,– если бы только меня зубы не мучили.

– Разве мучают? – спросил Андрей Христофорович.