плохого быть не может, что все это болтовня скверного

человека, ей вдруг становилось легко, точно с плеч сваливалась

какая-то мутная, грязная тяжесть. А то вдруг через минуту

сердце, с силой стукнув два раза, останавливалось, и на лбу

выступал пот от какой-нибудь новой мысли: например, ей

приходило в голову, что Трифон Петрович, может быть, работает

над ее хибаркой с тем, чтобы потом сказать:

«Я имею часть в этом доме, так как целое лето ремонтировал

его, исправлял крыльцо, чинил рамы, а ввиду того, что я работал

по вечерам, я еще могу донести на тебя в охрану труда, поэтому

или плати мне сверхурочно или вовсе выселяйся из моего дома».

А тут еще ко всему этому прибавилось одно обстоятельство:

у Трифона Петровича рука в самом деле оказалась легкая;

начиная с воскресенья, в деревню стали приезжать все новые и

новые дачники. Хозяек охватила лихорадка наживы. Цены

поднялись потом втрое, а так как народ все ехал, то стали уж

хапать без всякой совести. Те, кто пустил к себе дачников

раньше по дешевой цене, теперь грызли с досады руки или,

совсем махнув рукой на совесть, набавляли на своих

постояльцев, а если они не хотели приплачивать, выживали их

всякими способами.

Один раз к Поликарповне зашла кума с дальнего конца

деревни.

– Бегала теленка искать,– сказала она, присаживаясь на

нижнюю ступеньку крыльца и поправляя после ходьбы платок.–

Ну, как, довольна своим постояльцем?

Поликарповна с удовольствием и радостью рассказала о том,

какого хорошего, редкого человека ей господь послал, что он с

ней, как с родной матерью, иной сын не будет того для своей

418

матери делать, что делает он, потому что он не по выгоде, а по

душе все делает.

– Да, это редкость,– согласилась кума.– А у меня вон сняли

комнату двое, муж с женой, я с ними и так и этак, старалась,

угождала им во всем, а они в город поехали, четыре дня там

пробыли, а потом, гляжу, вычитают за эти дни. Да ведь комната-

то за вами, говорю, была. А они и внимания не обращают. Еще

пригрозили, что донесут на меня, что я кулак, народ притесняю.

Так, веришь ли, у меня все сердце перевертывается, когда мои

глаза увидят их. Так бы, кажется, кишки им все выпустила, да на

руку и намотала. Вот до чего!

– Нет, у меня прямо свой, родной человек.

– Да уж про твоего разговор по всей деревне идет. Ты

сколько с него положила-то?

– Тридцать рублев в лето.

Кума хотела было почесать голову и только подсунула руку

под платок, да так и осталась с поднятой рукой, удивленно

раскрыв глаза:

– Сколько?

Поликарповна повторила.

– Да ты, бабка, спятила совсем!.. У меня есть один, он у тебя

с руками за сто оторвет, комнату никак найти не может. Теперь

по полтораста берут, по двести!

– Как по двести?..– спросила едва слышным голосом

Поликарповна. У нее почему-то пропал вдруг голос, вся кровь

бросилась ей в лицо, стала медленно расползаться по шее.

– Да так. Вон Демины, у них хатенка немного лучше твоей, а

они за сто двадцать сдали.

– Как за сто двадцать?..– опять так же тихо, как

загипнотизированная, воскликнула старушка.– Да ведь раньше

все дешево брали...

– Мало что раньше! Тогда народу совсем не было, а теперь от

него отбоя нет. Старики не запомнят, чтобы когда-нибудь

столько дачников было. Что же тебе из-за чужого человека цену

упускать, что он тебе, сын, что ли? Такого случая умрешь – не

дождешься. Вон Кузнецовы тоже хороших людей с весны

пустили, знакомые, сколько лет у них жили, а к тому дело

подошло, так они в два счета выкурили, а на другой день вместо

прежних пятидесяти за сто тридцать сдали.

IV

419

Кума ушла, а Поликарповна осталась в невыразимом мраке.

Вон к чему дело повернулось... Конечно, она не могла ни одной

минуты заподозрить Трифона Петровича в том, что он

умышленно стал чинить крыльцо и приводить в порядок ее

домишко с тем, чтобы, когда она заикнется о прибавке,

представить ей счет за ремонт. Просто невозможно было

заподозрить в этом человека с такой хорошей душой.

Но дело в том, что сейчас эта хорошая душа влетела ей в

копеечку. Семьдесят рублей убытку! Ведь если бы на месте

Трифона Петровича был какой-нибудь обыкновенный, а того

лучше – дрянной человечишко, который бы выгрызал каждую

копейку, тогда бы она ему, не церемонясь, прямо сказала

начистоту:

«Вот что, мой милый, прошиблась я маленько, когда с тебя

плату назначала, я думала, что народу не будет и придется мне

одной все лето куковать, и назначила с тебя поменьше, чтобы ты

к другим не ушел. А когда дачник полным ходом попер, теперь

уже мне бояться нечего: или втрое давай или выметайся, а то

новый постоялец дожидается».

Вот что она могла бы сказать. А как это скажешь человеку,

который к тебе подошел, как сын родной, без всякой корысти, и

сама же только что хвалила его по всей деревне?

И словно нечистый ее подвел в разговоры с ним пускаться, о

душе распространяться. Распространилась на семьдесят

целковых! Держалась бы подальше. И как в голову не пришло,

что, когда деньги получаешь, всегда дальше держись. Комнату

предоставил, самовар поставил, и больше нас ничего не

касается. А теперь, ежели она его выкурит, то соседи такой звон

подымут, что просто беда. Скажут, вишь, старая карга, из нее

скоро мох расти будет, а она душу свою пачкает, хорошего

человека выкурила.

И как. только она теперь видела постояльца, когда он с

удочками и корзиночкой возвращался с рыбной ловли, так у нее

перевертывалось все сердце. Хорошо ему рыбку-то ловить, на

семьдесят целковых можно себе удовольствие позволить. И

идет, как будто не понимает. У, сволочь поганая! Господи,

прости ж ты мое согрешение!..

Весь вид постояльца, его ласковость, мягкость вызывали у

Поликарповны только раздражение, почти ненависть. Чем

человек этот был лучше по душе, тем для нее было только хуже,

420

так как ей на этом приходилось терять такие деньги, каких она

уже давно не видела в руках.

И что бы он теперь ни делал, как бы хорош с ней ни был, ее

мысль не могла забыть этих семидесяти рублей и того, что тот

человек, который готов заплатить сто рублей, может уехать. И

когда Трифон Петрович за чаем угощал Поликарповну

привезенными из города конфетами, она конфеты брала, а сама

против воли думала:

«За семьдесят целковых, конечно, можно конфетками

угощать, за эти деньги можно бы и получше привезти. А то это

чего выгоднее: по-душевному обошелся с человеком, конфеток

ему на гривенник купил, а у него от этого язык не

поворачивается свою сотню отстоять».

И хотя, если говорить по правде, тот же ремонт, который

произвел Трифон Петрович, обошелся бы ей не дешевле

семидесяти рублей, но она ведь не просила его об этом, ее

хибарка и без ремонта могла бы быть сдана в лучшем виде. И он

с ней не договаривался, а добровольно делал, а за добровольное

денег нельзя взыскать. А то это немало охотников найдется.

Какой-нибудь проходимец присоседится, что-нибудь починит, да

нарочно еще будет по вечерам работать, когда охраной

запрещено, а потом плати ему вдвое, как за сверхурочное!.. А

что он за водой ходит, так это девчонку какую-нибудь нанял за

два рубля в лето, так она тебе столько натаскает, хоть залейся

совсем. Это подешевле обойдется.

А почему ей только сто рублей с того постояльца брать? Раз

Кузнецовы сто тридцать, то и она может столько же назначить,

ведь это до ремонта к ее домишку страшно было подойтить, а