теперь на него глядеть любо. Даже калиточка есть. Вот только

бы избавиться. Ее раздражало каждое его слово, каждое

движение. Даже то, что у него были белые руки, чего она

прежде как-то не замечала.

А он, как нарочно, ничего этого не видел. А тут кончил

наконец свою картину и, отойдя от нее шага на два, даже

засмеялся от удовольствия: яблоневый цвет большими – белыми

с розовым – гроздьями, как живой, был на первом плане

картины, и от него веяло такой чистотой, а от вечерней глади

реки таким покоем, что, казалось, чувствовался его аромат и

запах вечерних, засыревших полей.

– Схватил! – сказал Трифон Петрович. И, обратившись к

хозяйке, прибавил: – Вот осенью другую картину тут напишу.

421

У Поликарповны вся шея покрылась красными пятнами.

V

На следующее утро Поликарповна остановила проходившего

за водой Нефедку и, позвав его к себе, рассказала ему все,

спрашивая совета, как поступить.

– Я говорил, что-нибудь тут да не так. Скажи, пожалуйста,

чего это ради чужой человек ни с того ни с сего на другого будет

работать, спину гнуть! Вот оно так и пришлось: он топориком-

то потюкал, по душе с тобой обошелся, а у тебя через это рука

против его не подымается. Тебе бы сейчас случаем

пользоваться, что дачник густо пошел, крыть по чем зря да в

сундук прятать, а у тебя против него руки связаны. Ну да вот

что...

Он пьяным жестом сложил руки на груди, взяв себя

ладонями под мышки, и задумался, опустив голову. Потом,

подняв голову, сказал:

– Ставь, видно, мне четвертную на пропой души, и устрою я

тебе это дело в лучшем виде. Человек он, видать, хороший, в суд

не пойдет. Ты уйди на денек, скажем, к дочери за реку, а я ему от

твоего имени объявлю, чтобы он убирался подобру-поздорову.

Потому что, ежели ты его не выставишь, а только плату на него

накинешь, то тебя потом хуже совесть замучает смотреть на

него, потому что ты старушка религиозная и душа у тебя

совестливая.

– Верно, батюшка, замучает,– сказала Поликарповна, забрав

подбородок в руку и скорбно покачав опущенной головой в

черненьком платочке.

Она как-то вся потерялась, даже осунулась и побледнела за

эти дни, а на руках и на щеках виднее выступили лиловые

пятна, что бывает у глубоких стариков перед недалеким часом

смертным.

– Ну вот, а я полегонечку тут все сделаю. Так и так, мол,

старушка богобоязненная, совестливая, самой ей разговаривать с

тобой стыдно, потому что ты человек-то очень хороший, как с

матерью родной с ней обошелся, и потому она это дело мне

препоручила.

– Верно, милый, верно. А как же деньги-то ему, что за дачу

он заплатил, отдавать придется?

422

– Ты с этим погоди, не юли, сами забегать вперед не будем, а

там видно будет. Если еще бутылочку прибавишь, то и с этим

как-нибудь справимся.

– А в суд, думаешь, не подаст, батюшка? – спросила

старушка.

– Можешь быть спокойна. Не такой человек. Считал он тебя,

можно сказать, родной матерью, а как увидит, что оказалась

сволочью, он просто плюнет и уйдет поскорее и ни о каких

деньгах не вспомнит, ему смотреть на тебя противно будет, а не

то что еще в суде с тобой разговаривать. А ты на этом деле

целковых тридцать выгадаешь.

– Все сто, милый.

– Конечно, ежели бы на какого-нибудь жулика налетела, так

тогда бы – плакали твои денежки. И за такую штуку он бы тебя

в бараний рог согнул, а раз с таким человеком дело имеешь, тут

вали смело.

Старушка горестно, озабоченно смотрела перед собой в

землю, собрав рот в горсть, потом наконец, видимо, решившись,

подняла привычным жестом руку ко лбу, чтобы перекреститься,

как крестятся перед начатием дела, но сейчас же как-то

испуганно опустила ее и, вся потемнев, изменившимся голосом

торопливо проговорила:

– Ну. . делай, как говорил.

После вечернего чая, покрывшись платочком и

перекрестившись на закрытую церковь, она потихоньку от

постояльца пошла к дочери за реку.

Солнце уже светило мягким предвечерним светом, и по

столбикам крыльца шли солнечные радуги от воды. А из ограды

доносилось свежее благоухание цветущих яблонь, которые от

брызнувшего из облачка дождя сверкали прозрачными каплями

на мокрых листьях и на снежно-розовых цветах.

423

За этим дело не станет

В Институт скорой помощи в сопровождении целой толпы

принесли на носилках комсомольца, попавшего под трамвай.

Остаток правой руки вместе с отжеванным колесами рукавом

куртки был туго стянут чьим-то поясным ремнем, и оттуда, как

из завязанного конца кровяной колбасы, по коридору падали

густые капли клейкой крови.

Бледное лицо юноши с выступившими на лбу крупными

каплями пота и прилипшими на висках волосами было закинуто

назад на носилках. На животе лежала раздавленная колесами

окровавленная кепка.

– Вот тут на площади и раздавило,– сказал один из

принесших, когда раненого, бывшего без сознания, положили на

клеенчатую кушетку.

– Прыгнул на ходу, а навстречу ему другой хотел соскочить,

ну, и столкнул под прицепной вагон.

Через минуту раненый пришел в себя. Он, не изменяя

положения и только открыв глаза, точно после глубокого сна,

некоторое время смотрел в потолок, потом сделал усилие

перевести взгляд ниже, на стоявших вокруг него людей.

Врач в пенсне и белом халате подошел к нему.

– Ну-с, молодой человек, адресок ваших родителей, а затем

поддерживайте честь вашего звания, будьте героем.

– За этим дело не станет,– сказал недовольно комсомолец,

без улыбки рассматривая доктора, точно он ему чем-то не

нравился.– Телефон два семьдесят три сорок – Александровой...

А в чем дело?

– Руку оторвало, дело простое.

– А, черт!.. Какую?

– Как видите, правую,– сказал врач и мигнул своим

помощникам, чтобы готовили к операции.

– Вот чертовщина-то... Что ж я без нее буду делать?..

– А вам что, собственно, нужно?

– Как это «что нужно»? Писать, в лагере работать, на

строительстве, наконец – футбол. У меня команда.

– Ну что ж, писать в два счета выучитесь левой рукой, в

футбол, как вы сами знаете, руками не играют, а на

строительстве за все будете отдуваться головой. Только всего.

424

– Это правда,– сказал юноша, подумав. Но сейчас же

прибавил: – И все-таки досадно! Особенно досадно потому, что

ведь полчаса тому назад могло ничего не быть. Это все Сашка,

черт... Дай, говорит, честное слово, что к шести часам приедешь

доклад вместе со мной провернуть. Вот и провернул... Хотел,

как всегда, поразить быстротой и точностью. О-о-й...

– Что, болит?

– Нет, кисть онемела и очень тянет,– сказал юноша, силясь

взглянуть на руку выше локтя.

– Однако вы, я вижу, малый твердый... В родителей, что ли?

– Большевики всегда твердые, а родители тут ни при чем,–

сказал юноша недовольно.– Матери боюсь на глаза показаться...

и дело не в том, что боюсь, а в том, что она все-таки женщина, а

я терпеть не могу женских слез.

– Вы сами-то не расчувствуйтесь.

– Еще чего!.. А потом глупо вышло, и она на этот раз будет

права, а мне крыть нечем. Я всегда все на ура брал, и из-за этого

мы постоянно сражались, и всегда все вывозило, а тут на такой

ерунде напоролся. Идиот, форменный идиот. Полчаса назад

могло ничего не быть.

Через час, когда операция была сделана, в коридор

Института поспешно вошла красивая, лет сорока женщина в

сером картузике, с туго набитым портфелем.

С нею был огромного роста военный в длинной, почти до

пола шинели, с длинным разрезом назади и мелкими