хибарка.

Каждый раз наниматели, обойдя сначала домик снаружи,

говорили владелице, что они пройдут посмотреть еще другие, и

на обратном пути, вероятно, зайдут и снимут ее хибарку. Но не

было еще случая, чтобы они заходили на обратном пути.

Было только одно достоинство этого домика: это то, что он

стоял крайним от реки на высоком известковом берегу, и с его

крыльца далеко был виден каменистый загиб берега с полосой

от разлива, проточенной в известковых камнях.

И если бы на месте этой развалюшки стояла исправная

дачка, то не было бы отбоя от нанимателей.

Каждую весну у Поликарповны начиналась тревога: каждый

прохожий городского вида заставлял с силой биться ее сердце.

414

Она старалась нарочно не смотреть на него, чтобы зря не

волноваться, но ее уши против воли напряженно ждали, не

обратится ли он к ней.

II

И вот наконец счастье пришло: из города зашел какой-то

человек в серой кепке, с полуседыми волосами и в рыжеватых

сапогах с короткими обтершимися голенищами. В руках у него

были удочки, треножник и маленький чемоданчик.

– Ну-ка, бабушка, комнатку мне откомандируй,– проговорил

пришедший.

Он, не торгуясь, снял комнату за тридцать рублей в лето и

деньги тут же отдал все вперед, вынув их из старенького

кошелька с медным ободком.

Звали его Трифоном Петровичем. На вопрос хозяйки, чем он

занимается, постоялец ответил, что он художник, приехал сюда

писать картины.

После чая перед вечером он пошел на берег и долго смотрел

на реку.

Был час, когда вода в реке почти неподвижна и зеленый

луговой берег отражается в воде с зеркальной ясностью, а

молодая трава в засвежевшем майском воздухе пахнет сильнее и

над всей окрестностью разлита предвечерняя тишина.

По лицу художника и по берегу шли радуги от вечернего

солнца, отражавшегося в воде. Постояв там, он пошел домой,

поставил треножник, а на него рамку с натянутым холстом.

– Как чудесно! – говорил он, вдыхая всеми легкими тонкий

аромат яблоневого цвета, смешанный с вечерней прохладой.

Прежде в этот час звонили к вечерне, но теперь церковь была

превращена в народный дом, и только в ограде оставались по-

прежнему яблони, которые буйно цвели почти каждую весну, и с

крыльца был виден уголок этой ограды и свешивающиеся

яблоневые ветки, осыпанные крупным белым цветом.

Художник отступил шага на два от треножника и стал

примериваться, чтобы вместе с лугами и рекой захватить уголок

ограды с яблонями.

И с этого момента каждый вечер, как только тень от

противоположного берега доходила до середины реки и

вечерние радуги, отражаясь от воды, шли по столбикам

крыльца, Трифон Петрович брался за свою картину.

415

Он был уютно-веселый и простой человек; Поликарповна с

первого же дня привыкла к нему, как к своему, и даже скучала,

когда он с удочками уходил на реку и его сгорбленная фигура,

видневшаяся на светлом фоне реки с поднятой вверх удочкой,

оставалась в полной неподвижности до самой темноты.

Один раз, походив около домика, Трифон Петрович сказал:

– Мне все равно сейчас делать нечего, дай-ка я поправлю

тебе крыльцо.

– Спасибо, родимый, если милость твоя будет,– ответила

старушка.

И Трифон Петрович все время, свободное от писания

картины, стал проводить за поправкой крыльца, а когда кончил

его, осмотрел и тоже перечинил все рамы, поправил даже

балясник и сделал калиточку.

– Чудно мне что-то,– сказала один раз Поликарповна,–

пришел ты, снял комнату, даже не поторговался, а теперь

крыльцо мне чинишь, будто ты и не чужой человек мне.

– А что ж, неужто все только на деньги считать? Я вот тебе

поправлю, а ты потом вспомнишь обо мне, вот мы и квиты,–

сказал он, засмеявшись.

– Теперь, милый, такой народ пошел, что задаром никто

рукой не пошевельнет. Вон церковь-то закрыли, о боге да и о

душе теперь не думают, только для брюха и живут. Да смотрят,

как бы что друг у дружки из рук вырвать.

– Ну, нам с тобой делить нечего: оба нищие и оба старые,

нам только друг за дружку держаться,– говорил Трифон

Петрович, обтирая кисть о халат и снова и снова переделывая

нарисованные цветы.

– Что ты все поправляешь-то, батюшка?

– Никак не могу поймать... чтобы цвет был белый и чистый.

– Да ведь он и так у тебя чистый.

– Нет, все не то, надо, чтобы как живое было, вот чего

добиваюсь.

Старушка помолчала, потом сказала:

– Ну, прямо я с тобой, как с родной душой.

– Ну, вот и хорошо.

Поликарповна всем в деревне рассказывала, какого хорошего

человека ей бог послал. И в самом деле, постоялец, помимо

того, что даром поправлял ей ее домишко, к тому же был такой

ласковый, нетребовательный, что на него не приходилось

тратить ни сил, ни времени. За водой в колодец для самовара он

416

не позволял старушке ходить и носил воду сам. Когда ездил в

город, то всегда привозил ей гостинцев – конфеток, вареньица. А

по вечерам долго сидел с ней на крыльце за чаем, и они,

поглядывая на далекие луга, мирно разговаривали.

– Прямо с тобой душа отошла,– говорила Поликарповна,– а

то уж в людей вера пропадать стала.

– Вера в человека – это самая большая вещь,– отзывался

Трифон Петрович.– Когда эта вера пропадает, тогда жить нельзя.

III

Один раз Трифон Петрович уехал в город, а Поликарповна,

убравшись, сидела на крылечке. Подошел к ней проходивший

мимо Нефедка, сапожник, ничтожный, дрянной человечишко,

известный пьяница и кляузник. Он несколько раз видел Трифона

Петровича за работой и теперь, сев на ступеньку крыльца, завел

разговор на ту тему, зачем это ей постоялец задаром крыльцо

чинит. Поликарповна попробовала было сказать, что человек

хороший, вот и чинит. Но Нефедка на это только как-то

нехорошо усмехнулся, так что у Поликарповны даже тревожно

перевернулось сердце.

– Уж какую-нибудь он под тебя дулю подведет, либо из платы

за квартиру вычтет, либо еще что-нибудь. Какой же человек

будет без всякой выгоды для другого стараться.

– Деньги он мне все вперед уж отдал.

– Отдал? Ну, значит, еще что-нибудь. Нешто обо всем

догадаешься. Вон он работает по вечерам, а теперь насчет этого

строго, охрана труда и все такое...

– Иди-ка ты отсюда подобру-поздорову,– сказала с гневом

Поликарповна,– нечего на хорошего человека каркать.

Нефедка ушел, Поликарповна плюнула даже ему вслед и,

утерев рот, перекрестилась как от искушения. Она думала о том,

какую же мысль может таить Трифон Петрович против нее? А

потом даже рассердилась на себя, что из-за слов ничтожного

человека хоть на минуту допустила какое-то сомнение в

хорошем человеке.

Трифон Петрович вернулся перед вечером, старушка так и

вскинулась навстречу к нему от радости. Ей хотелось быть с

ним еще ласковее, потому что она как бы чувствовала за собой

какую-то вину в том, что хоть на минуту задумалась о словах

417

Нефедки. Трифон Петрович взялся за свою картину, она села на

ступеньку и совсем успокоилась.

– Я там в городе всем порассказал, как у вас тут хорошо:

теперь хозяйки не отобьются от постояльцев, у меня рука

легкая.

Но когда после захода солнца он попросил топорик, у

Поликарповны тревожно екнуло сердце, и она стала уговаривать

его, чтобы он отдохнул, что уже поздно. Причем лицо у нее,

когда она говорила это, было растерянное и испуганное.

А когда легла спать, то в голову, прогоняя сон, лезли одни и

те же мысли: чего можно ожидать? Ведь все деньги получены

сполна. Конечно, ничего. И когда она убеждалась, что ничего