Пока Федор Иванович раздевался, Анфиса разожгла самовар, нарезала хлеба, принесла
соленых рыжиков. Пошарила в кухонном шкафу, захлопнула его, повертелась около стола,
оправила скатерть, опять подошла к шкафу, постояла в нерешительности и, наконец, извлекла
бутылку с красненькой головкой. Синяков расширил глаза.
– Это что ещё за фокус?
– Какой же фокус, Феденька? – маслянистым голосом залебезила жена. – Думаю, с
дороги-то он прозябнет, припасу для сугреву... Нешто плохо, Федя?
Муж изумился такой заботе супруги и умилился её нежданной лаской, а в общем он был
не против малость согреться.
– Коли так, придется попробовать. Давай-ко держи... Со встречей...
Анфиса не терпела водки, бывало, даже на праздники и то не без труда приходилось
уламывать её купить сороковку. Федор Иванович не узнавал жены. Рюмку она проглотила
резво, поморщилась в меру и, что особенно удивительно, закусила умело, с полным знанием
техники. После рюмки она чуточку разомлела, подсела к мужу и стала ласкаться, чего,
кажется, не бывало с тех пор, как прошел медовый месяц. Синяков тоже размяк, смотрел на
неё начинающими соловеть глазами и думал: «Чем плоха моя Анфиса? Ей-богу, баба хоть
куда... Волосы – лен, щеки – яблочки, глаза, что тебе вода в «кваснике», ишь, брызжут,
светлые...»
А Анфиса щебетала и щебетала, увиваясь вокруг мужа. То прическу ему поправит, то
пушинку снимет с пиджака, то выберет самый маленький рыжичек, подцепит его на вилку и
подаст мужу.
– Скусно ли? – заглядывает ему в рот.
Тот жуёт, улыбаясь, причмокивая губами.
– Шибко скусно!
Вдруг Анфиса встрепенулась, убежала в горницу, стала разбирать кровать, шутливо
крикнула на ходу:
– Ты без меня, смотри, не опорожни бутылку-то... вместе...
Синяков, погрузневший, встал, сбросил пиджак и зашагал в горницу, забыв снять
валенки, по лоснящемуся полу. Анфиса ахнула.
– Федор!
Ласковой и доброй жёнки как не бывало. Анфиса ощетинилась, глаза округлились, вся
она стала похожа на рассерженную кошку, даже зафыркала очень похоже. Синяков понял
свою оплошность, вернулся к порогу кухни и стал снимать валенки. Но было уже поздно:
Анфиса тряпкой затирала еле заметные следы на полу, зло ворчала. В это время раздался
легкий шорох в сенях, послышались шаги, и на пороге показался Харлам Леденцов. Увидев
Синякова, он на мгновение опешил, но сразу же загрохотал могучим басом:
– Долго ты, председатель, в лесу пропадал. Ждал я, ждал, насилу дождался. Сказали:
дома Синяков, я с ходу и к тебе. Дело у меня есть, председатель, очень сурьёзное... Ты с
дороги устал, – псаломщик покосился на бутылку, – но уж не прогоняй меня, дай решение...
Синяков, насупившись, сидел у стола. Настроение у него было гадкое. А тут ещё этому
чего-то понадобилось, на ночь глядя. Он не взглянул на псаломщика.
– Что у тебя такое нетерпящее?
Леденцов окончательно оправился, без всякого приглашения сел к столу, положил на
середину стола шапку.
– Я к тебе не от себя, Фёдор Иванович, а от прихода...
– От какого ещё прихода? – вскинул брови Синяков.
– От нашего, от верующих...
Псаломщик незаметно мигнул Анфисе, которая выглядывала из-за косяка горничной
двери. Она вышла, чиннехонько поклонилась Леденцову.
– Здравствуешь, Харлам Мефодьевич! Поздненько ты что-то прикатил?
– Понадобится, так пойдешь хоть ночью, – учтиво ответил Харлам, состроив при этом
смешную гримасу.
Хозяйка захлопотала у стола.
– Чего же ты, Федя, не потчуешь гостя? Придвигайся-ко, Харлам Мефодьевич, да
поддержи компанию с хозяином.
Она налила водки в мужнину, в свою рюмку и достала из шкафчика третью, но не рюмку,
а медную стопку.
– Ты не обессудь, гостюшко, посуды-то у нас винной мало, не держим. Хозяин у меня не
питок, так вот только, с дороги... Принимай-ко...
Харлам не стал заставлять уговаривать себя. Анфиса пригубила. Синяков не притронулся
к рюмке. Леденцов, не обращая на это внимания, аппетитно захрустел рыжиками, бровью
указывая Анфисе, чтоб подлила в стопку снова.
– Так вот, Федор Иванович, верующие желают открыть церковь в старой часовне, где
нынче склад у потребиловки. Надо уважить верующих, трудящиеся они, – начал Леденцов
таким тоном, будто он не просил, а давал указание.
– Есть церковь в Пустыне, и хватит им, – буркнул Синяков.
– Далеко! Походи-ко сам в такую даль...
– А я никого и не посылаю...
Псаломщик без стеснения выпивал стопку за стопкой, говорил кругло и многословно,
иногда прибегал к священному писанию, иногда переходил на деловой язык с употреблением
самых модных советских терминов. Не забывал в то же время строить Анфисе уморительные
рожи, так что той приходилось то и дело прикрываться пяльцами с вышивкой. Синяков
неохотно и грубовато отбивался от назойливого посетителя, а больше молчал. Но в конце
концов не выдержал, встал, прошелся по кухне, смешно шлепая босыми ногами. Заметил
язвительный взгляд псаломщика, вскипел.
– Поезжай-ка на лесозаготовки, Леденцов, лучше дело будет. Никакой мы тебе церкви
открывать не станем. И разговор окончен. Допивай и очищай кухню. Спать хочу.
Леденцов заерзал на лавке, поняв, что перехватил лишка. Он попытался исправить
положение уступчивостью.
– Так я, конечно, не настаиваю... Ежели нельзя, то...
Но тут не в пору вступилась Анфиса.
– Чего ты упрямишься, Федор? Эка невидаль – старая часовня! Она наполовину
развалилась. Отдай ты её верующим. Тебе же добром отплатят. .
Синяков остановился перед женой, уставился на неё, будто силясь узнать, и сказал,
сдерживая гнев:
– Иди в горницу.
– Вот еще! Я тебе не раба, чтобы так помыкать.
– Я что сказал? Иди в горницу, – повторил Синяков.
– А не пойду! – с вызовом крикнула Анфиса, но осеклась, взглянув на мужа. Она
вспомнила полено и засеменила из кухни. Синяков повернулся к Леденцову и безмолвно
уперся в него взглядом. Тот поспешно схватил шапку, с сожалением посмотрел на остаток
водки в бутылке и нырнул в дверь.
– Так-то лучше, – сказал Синяков, запер дверь и полез на полати.
3
Неделю спустя Семён Бычихин с поручением Платониды поехал в город Великий Устюг
к архиерею. Подъезжая к перевозу, с прибрежного холма Семен положил сорок поклонов
сорока устюжским церквам. Хотя действующими были две-три церкви, но купола у всех
горели ярко, позолота ещё не слиняла. Семен не сразу нашел архиерейское обиталище. В
бывших архиерейских палатах разместились кустарные мастерские, а где живёт «владыка» и
существует ли он, встречные не знали. Но Бычихин был упорен в поисках, и он нашел. Ему
указали низенькую пристройку у собора – бывшую сторожку. Вот тут и благоденствует ныне
«владыка». Семен долго стучался. Дверь открыл мужчина в пиджаке и плисовых штанах,
заправленных в высокие сапоги, с подстриженной бородой и недлинными волосами.
«Наверно, архиерейский служитель», – подумал Бычихин. Он благочестиво перекрестился,
ступая за порог.
– Вам кого? – настороженно спросил мужчина в пиджаке.
– К владыке я, к его преосвященству. Спроси, может ли преосвященный допустить меня,
грешного.
– А вы по какому делу?
– По церковному, по православному...
Мужчина в пиджаке указал Семену на дверь в соседнюю комнату. Староста благоговейно
потупился, осторожно шагнул за порог. Тесные архиерейские покои поразили его своим
благолепием. Парча и пурпурный бархат украшали их. В углах мерцали зеленые лампадки.
Позолота богатых киотов тускло поблескивала на стенах. Запах ладана и кипариса наполнял
небольшую комнату. На столе в бронзовом подсвечнике потрескивала свеча. Семен сел на
