простительно мне, что память о тебе так или иначе, но все-таки отразилась в
этом чудовищном и нелепом сне?! Все мы грешны не только перед -тобой, но и
перед наивно-добродушным университетским профессором-латинистом. Студенты и
студентки злоупотребляли его доверчивостью и добротой. Он выводил им высокие
оценки по сути за незнание материала. Стоило какому-нибудь хитрецу или
хитрунье пробормотать невнятно: "Какая музыкальность!.. Какая изумительная
чеканка слога у этих античных поэтов!" - как профессор брал зачетку и ставил
"отлично". Ему было достаточно и того, что ты просто признаешься в любви к
латыни, и больше ничего. Мыслями своими он всегда витал где-то в облаках.
Большую часть академического времени на занятиях читал стихи древних, бросив
на стол свой измочаленный пухлый портфель. Декламировать мог и час, и два, и
три подряд. И все наизусть. Тысячи и тысячи гекзаметров - на память! Лишь
делал небольшие паузы, чтобы облизать губы, как после вкуснейшей еды, а
потом снова продолжал декламировать нараспев. Читая, он прогуливался по
аудитории, отсчитывал подошвами своих стоптанных ботинок ритмы классического
стиха. Мы жадно внимали ему и часто не слышали истерического вопля звонка в
коридоре. Спохватившись (в который уже раз!), что перебрал со временем,
профессор хмурился и просил прощения. Мысленно упрекал себя за то, что не
успел спросить у нас, как склоняются и спрягаются такие-то и такие-то
существительные и глаголы. Торопливо называл страницы, которые мы должны
были "проработать" дома, потому что в следующий раз будет строго спрашивать
каждого. Но и в следующий раз он не успевал сделать этого, потому что
девушки при его появлении начинали восхищаться музыкальностью латинской
фразы, а мы, студенты, засыпали профессора вопросами относительно
русско-турецкой войны и освобождения Балкан. Поглядев на студенток
счастливым взглядом за то, что те восхитились музыкальностью латинской
фразы, он бросал на стол портфель и с пылающим взором начинал разворачивать
перед нами, фаза за фазой, картину сражений под Пленной и на Шипке.
Профессор был старше моего дедушки и уже забыл, когда росли волосы на его
голове. Осталось несколько волосинок где-то на затылке да за ушами - и все.
Казалось, перед нами стоял постаревший Юлий Цезарь и рассказывал про свою
войну с галлами. В Балканской кампании наш профессор принимал
непосредственное участие, сражался с оружием в руках, был не погонщиком
волов, как мой дедушка. Может быть, латинист листал перед нами самые дорогие
и незабываемые страницы своей жизни.
По правде говоря, мы не были так уж сильно захвачены рассказом
профессора, но делали вид, что в эти минуты забыли про все на свете и
слушаем только одного его, что давно нам во всех подробностях хотелось
узнать, как штурмовались крепости и другие редуты турок. Таким образом мы
освобождали себя от слушания скучных лекций по латыни. Немудрено, что никто
из нас даже с помощью словаря не мог перевести не только длинных
гекзаметров, но и прозу помянутого тут Юлия Цезаря. А о грамматике и
говорить нечего. Когда профессор собирался заговорить и о ней, за дверью
раздавался трескучий, переполошный звонок.
После смерти профессора каждый из нас испытывал нечто вроде угрызений
совести. Латинист умер в наше отсутствие, во время каникул. Мы даже не
смогли проводить его в последний путь и там, у его могилы, хотя бы мысленно
попросить прощения за свои проделки. Умер старик не своей смертью, а попал
не то под трамвай, не то под колеса троллейбуса. Бедный профессор на склоне
лет был почти совсем слеп и глух...
Все семестры для нашей группы закончились вполне благополучно. Латынь в
наших головах и не ночевала, зато высокие отметки по латыни в зачетках были.
И поэтому мы не могли не вспомнить добрым словом покойного профессора и не
поблагодарить его хотя бы сейчас, когда он уже не нуждался ни в наших, ни в
чьих-либо других благодарностях. Что и говорить, мы чувствовали свою вину
перед латинистом. Других старых професоров студенты приводили на лекции под
руки. К иным за консультациями приходили на дом. Наш же старичок
собственными ножками добирался до нас даже в вечернее время. Спешил к нам,
чтобы переложить часть своих обширных знаний в наши пустые черепки. А мы
хитрили, ловчили, обманывали его. Не за эту ли провинность мне и приснился
такой "премиленький" сон? Сновидение, от которого я долго не мог оправиться,
прийти в себя.
Прошло без малого десять лет со дня смерти профессора. Признаться, я и
забыл про него. Молодость редко задумывается о старости. И как наказание за
эту забывчивость и явился ко мне во сне уважаемый профессор. Мне, очевидно,
нужно все-таки кому-то рассказать про этот сон. Говорят, ежели расскажешь
кому-нибудь о жутком сновидении, то избавишь себя наполовину от возможных
неприятностей наяву. Боялся я не за себя, а за дедушку: как бы с ним чего не
случилось.
- Ты видел своего профессора в дедушкиной избушке? - спросила мама.
- Да. Он кипятил вино в закопченной кастрюле дедушки.
- А когда ты видел этот сон: до полуночи или после полуночи?
- Я спал. Как же я мог установить время?
- Ты, сынок, не беспокойся. Сон твой не плохой. Вши - это деньги!..
- Ха-ха-ха! - захохотал Никэ. - Дедушка обрастет деньгами, как лягушка
шерстью. Да он даже пенсию свою не хочет получать!
- Что ты ржешь как жеребец! - обиделась мама. - Никто никогда не
знает, откуда может привалить человеку счастье!
Между тем приближались Октябрьские праздники. Повсюду были вывешены
красные флаги, лозунги, плакаты, транспаранты. Никэ готовился к крестинам
своего наследника. Мы горячо спорили, подыскивая имя сыну, а нашему
правнуку, внуку и племяннику. Дело это оказалось далеко не легким. Ребенок
один, а красивых имен много. На каком остановиться? Ведь человек будет
носить его всю свою жизнь, а она может оказаться долгой. Мама почему-то
настаивала, чтобы мальчику дали имя в честь деда со стороны матери.
- А как звали бабушкиного отца? - спрашивал Никэ.
- Мироном. Очень хорошее имя, сынок! - отвечала мама.
- Как, как? Мирон, говоришь?.. Да ты что, мама?! Кота нашего так
зовут. А ты хочешь, чтобы я сыну дал это имя?! Ни за что!
- Тогда давай назовем его Георгэ. Как твоего дедушку со стороны отца.
- Георгэ - это еще куда ни шло. Но Мирон - ни в коем случае!
Споры шли до тех пор, пока не вернулся из райцентра отец. Сам он не
предлагал никаких имен, но решительно потребовал:
- Называйте как угодно, но только поскорее. Надо вскипятить побольше
воды. Ведь я пришел не один, а вместе с Илие Унгуряну. Он поможет мне
заколоть кабанчика. А вы тут с самого утра толчете воду в ступе. До сих пор
не можете выбрать ребенку имя, как будто породили какого-нибудь принца!..
Илие Унгуряну заявился с австрийским штыком за голенищем сапога. Прежде
отец никого не звал себе в помощь: сам резал и сам же разделывал кабана.
Шкуру осмаливал с помощью подожженной соломы, чтобы" она была
светло-золотистой и мягкой. Стряхнув золу, окачивал шкуру кипятком,
хорошенько соскабливал обгоревшую щетину, сбривал ее начисто. Сало вместе со
шкуркой отделял от мяса и засаливал, оставшуюся часть туши подвешивал в
амбаре или в подвале. Управлялся, повторяю, со всем этим нелегким делом сам.
Но после одного случая, когда громадный кабан целый час носился по двору с
воткнутым под лопатку ножом, глава нашего семейства не решался уже один на
один выходить на схватку с обреченным на смерть животным и кого-нибудь
