кавалерийский корпус Доватора?

Говоров сказал, что наступление кавкорпуса намечено на

завтра, и, вспомнив, что сейчас уже глубокая ночь,

поправился: точнее, уже сегодня. Потом вместе с членом

Военного совета и начальником штаба армии, склонясь над

оперативной картой, обсуждали положение дел в секторе

своей армии.

Усталость брала свое, сон одолевал, и, порешив все

первостепенные вопросы, командарм позволил себе часок-

другой вздремнуть. Но как только голова его коснулась

подушки, Леонид Александрович понял, что сразу не сможет

уснуть, что тот сон, который атаковал его полчаса назад,

теперь отступил, а на смену ему подкрались подстерегавшие

его мысли о недавнем разговоре с немецким доктором

истории. Казалось, ничего такого особенного не услышал он от

Гальвица, и мысли его не были новы для Говорова, но то, что

он слышал их из уст врага, немца, фашиста, беспокойно

отзывалось в душе и наводило на размышления. Сила духа,

нравственное превосходство - вот главный фактор в победе.

Размышляя об историческом прошлом своего народа, о

героических традициях, Леонид Александрович вдруг нашел

образное сравнение: история нации - это все равно что корни

дерева. Чем глубже и сильней эти корни, тем могущественней

дерево, ибо корни его питают. Подруби корни - дерево зачахнет

и в конце концов погибнет.

Мысли плыли все медленней и спокойней. Возвращался

сон... Но мысли не гасли, уплывали куда-то на правый фланг

армии, где наступали две стрелковые дивизии, перерезав

железную дорогу Кубинка - Истра, и где завтра, то есть

сегодня, 13 декабря, им на подмогу придут гвардейцы-

кавалеристы. Под покровом ночи они уже выходят на исходный

рубеж - на восточный берег скованной льдом Москвы-реки.

Они должны по льду форсировать реку, войти в прорыв и

ударить на северо-запад, в направлении села Онуфриево,

чтобы внезапно очутиться в тылу двух пехотных дивизий

немцев. Вернее, это были остатки недобитых дивизий,

основательно потрепанных неделю тому назад, в самом

начале нашего контрнаступления.

С утра повалил густой мокрый снег. Все исчезло в

сплошном белом мареве.

Говоров стоял на НП и смотрел в бинокль на запад, где

гремел бой. Но ничего, кроме пушистых хлопьев снега, не

было видно. Он опустил бинокль и с досадой сказал:

- Вот незадача - авиация нас не сможет поддержать.

Стоявший рядом с ним командир кавалерийского корпуса

генерал-майор Доватор на замечание командарма отозвался

весело, даже как будто возбужденно:

- А может, наоборот, метелица к лучшему, как говорят у

нас в Белоруссии, к удаче. Можно незаметно проскочить через

немецкую оборону. Да к тому же и небо совсем безопасно в

такую непогодь. Для конников, товарищ командующий,

авиация - враг номер один.

В бекеше с серым каракулевым воротником, крепко

сложенный и статный, с энергичным смуглым лицом,

невозмутимый и обаятельный, он внушал к себе уважение и

симпатию. В его остром смелом взгляде, в твердом голосе

чувствовалась независимая натура.

- Вы разве белорус? - полюбопытствовал Говоров.

- Родился на Витебщине, - ответил Доватор, и быстрые

глаза его весело и задорно посмотрели на командарма.

Прибавил: - Мечтаю ранней весной побывать в родных краях,

вместе с корпусом, конечно. Как вы, одобряете мои планы?

- Желательно пораньше, до весенней распутицы, -

снисходительно-добродушно в тон Доватору сказал Говоров.

- Согласен и раньше. К масленице. По селам, по

деревням промчаться с бубенцами на тачанках. Широкую

масленицу устроить, - все так же весело отозвался Доватор.

- В таком случае надо поторапливаться, комкор. Из-за

вашей медлительности я уже получил замечание от

командующего фронтом.

Сзади Доватора в двух шагах стоял его начальник штаба

Радзиевский. Он слышал разговор командарма с комкором.

Знаком подозвал к себе Доватора и что-то прошептал ему на

ухо. Не поворачиваясь, Говоров спросил:

- Вы о чем там секретничаете, Лев Михайлович?

Доватор повернулся к командарму и доложил:

- Мои конники - первый эшелон - подошли к передовым

позициям пехоты. Но, товарищ командующий, пехота пока что

не может прорубить для нас окно в обороне врага.

- Прорыв уже сделан, но довольно узкий проход, и не на

всю глубину обороны немцев, - поправил Доватора начальник

штаба корпуса и, подав Говорову планшет с картой, указал: -

Вот здесь, Леонид Александрович.

Говоров взял в руки планшет и, показывая место прорыва

Доватору, проговорил, размышляя:

- Пока что это еще не окно, которого ожидает Лев

Михайлович, скорее форточка. Но я думаю, что для начала и

она годится. Не будем терять времени, комкор. Нужно, чтобы

конница проскочила в эту форточку, не дожидаясь общего

прорыва.

Доватора не нужно было убеждать: он и сам видел

справедливость решения Говорова. Сам же только что

говорил, что в такую погоду можно незаметно проскочить через

вражескую оборону. Ответил кратко, не раздумывая:

- Понятно, - и, кивнув головой Радзиевскому, приказал: -

Давай сигнал дивизиям - вперед!..

И двинулась лавина, как бурный поток в небольшую

прорву дамбы, размывая ее края и сметая все на своем пути;

устремился этот поток все дальше и дальше - по рыхлому

снегу, по белому полю, по перелескам и рощам Подмосковья.

Вслед за всадниками помчались тачанки, упряжки с легкими

пушками и минометами. Гремело раскатистое "ура". А конники-

гвардейцы шли дальше, ураганом налетали на

артиллерийские позиции врага, и пушки умолкали. Попадались

на их пути обозы с продовольствием и боеприпасами -

обращались в трофеи.

Повстречался батальон фашистов, спешащий на

передовую, - эскадроны обнажили клинки, молча, с ходу

врезались в колонну, сверкая молниями стали в снежной

замети, рубили, не зная, пощады, как рыцари народного гнева

и мести. Пятна вражеской крови размывались на снегу и скоро

исчезали, припорошенные метелью. Танкисты Гёпнера,

застрявшие на окраине села с пустыми бензобаками, с немым

ужасом поднимали к небу руки перед конной лавиной, вихрем

налетевшей не с фронта, где на передовой гремел бой, а с той

стороны, откуда должны были появиться цистерны с бензином.

А ураган катился без остановки. Вперед, вперед!..

Взмыленные, мокрые от пота и талого снега кони месили

копытами рыхлую целину, а конники, наполненные злобой к

врагу, жаждали схватки, большого сражения, того самого, когда

уже не эскадрон, а полки и дивизии ударят разом с тыла по

вражеским окопам и траншеям.

И ударили!..

К вечеру того дня, когда небо перестало сыпать на землю

снег, попавшая между молотом и наковальней и раздавленная,

перестала существовать 78-я пехотная дивизия немцев. И на

свежей белизне поля четко чернели немецкие тяжелые орудия,

предназначенные для обстрела Москвы и брошенные своей

прислугой; чернели танки, оставленные своими экипажами,

колонны автомашин, сожженных и целехоньких, и трупы,

трупы, трупы солдат и офицеров, так и не дошедших до

Москвы.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Гитлер был один в своем кабинете. Наедине с самим

собой. Он хотел собраться с мыслями и вдруг физически

ощутил невероятную зловещую тишину. Она навалилась на

него внезапно и давила на мозг. Мысли разбегались. Они

метались, как стая распуганных птиц, в которую ворвался

ястреб. Тишина плотно обступала его со всех сторон,

непроницаемая, глухая и неодолимая. Тишина создавала в

этом большом кабинете какую-то бездну, пустоту, она угнетала,