создать резерв за счет других участков, от него можно ожидать

любой авантюры. А мысль снова возвращается к старому

вопросу, на который он вот уже четыре месяца не может дать

твердого ответа: как могло случиться, что Гитлер дошел до

Москвы?

У него есть длинный перечень причин, но до главной

причины он так и не добрался. А может, ее вовсе нет, этой

главной причины, может, она сумма всех самых разных причин

и обстоятельств. Себя он не склонен ни в чем винить. Разве

лишь в том, что недооценил силы танковых клиньев, не думал,

не предполагал, что немцы нанесут такие мощные удары

танками. Но это должны были предусмотреть его полководцы,

военные спецы, маршалы.

- Маршалы, - сорвалось у него вслух сердито, и он

отвернулся от карты и сутуло побрел в спальню.

Он думал о первых советских маршалах. Троих из них

уже не было в живых: Тухачевского, Егорова и Блюхера. Он не

хотел вспоминать о них, об их трагической судьбе, но волей-

неволей приходилось вспоминать, когда он в суровое военное

время в бессонные ночные часы оставался один на один со

своими мыслями, пробовал разобраться в причинах неудач и

поражений на фронте. Думы о погибших маршалах всегда

приходили внезапно, и он, застигнутый врасплох, пытался

оправдаться перед своей совестью. Он им не доверял. И дело

вовсе не в том, что двое первых были в прошлом офицерами

царской армии. Доверяет же он Шапошникову и тому же

Говорову. Ленин доверил пост Главкома Республики Советов

Сергею Сергеевичу Каменеву - бывшему полковнику генштаба

царской армии. Имя командарма Каменева заставило Сталина

тихо улыбнуться. Он вспомнил, как однажды спросил его:

"Сергей Сергеевич, а вы, случайно, не родственник тому

Каменеву, Льву Борисовичу?" Командарм первого ранга

щелкнул каблуками, выпрямился и ответил четко, по-военному:

"Никак нет, товарищ Сталин, даже не однофамилец!" Имя же

того Каменева, всегда стоящее рядом с именем Зиновьева,

вызывало в памяти ненавистное имя Троцкого, которого

Сталин считал своим личным врагом номер один. А всех своих

врагов он считал врагами народа. Что касается Троцкого,

Каменева и Зиновьева, тут он не ошибался. Троцкого Сталин

ненавидел лютой ненавистью. Он знал, что этот политический

авантюрист, презирающий русский народ, метил в

комимператоры России. Из всех врагов молодой советской

власти и коммунизма он был самым опасным и самым

коварным. Он умел расставлять свои кадры везде, но главное -

на ключевых позициях: в партийном и государственном

аппарате, в армии. Их было немало, таких же, как и их главарь,

авантюристов, циников и демагогов. При имени Троцкого

Сталин внутренне вздрагивал...

В спальне было тепло, он снял с себя китель, небрежно

бросил на стул и снова втиснулся в кресло. Часы показывали

без десяти минут пять.

Лежащий на столике томик Льва Толстого действовал

магически - он манил к себе интригующе, точно в нем таились

какие-то очень важные тайны, ответы на мучившие его

вопросы. Он протянул руку, взял книгу, и она как бы открылась

сама."Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой

русский патриотизм (которого не мог, не морщась,

выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов

ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты

- свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до

Воробьевых гор, а в случае успеха - себе приписать его; в

случае же отказа - очистить себя в преступлении оставления

Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого

человека. Одни страшный вопрос занимал его. И на вопрос

этот он ни. от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него

теперь только в том: "Неужели это я допустил до Москвы

Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?

Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или

третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену

распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же

решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена.

Войска должны отступить, и надо отдать это приказание".

Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же,

что отказаться от командования армией. А мало того, что он

любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю

Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его),

он был убежден, что ему было предназначено спасение

России, и потому только, против воли государя и по воле

народа, он был избран главнокомандующим ".

Сталин захлопнул книгу и отложил ее в сторону. Ему

вдруг показалось, что прочитанные сейчас им строки,

написанные гением, потому бессмертны, что они касаются и

его - Сталина. Аналогии возникали сами собой; он им не очень

доверял, но, невольно вторя Толстому, спрашивал: "Неужели

это я допустил до Москвы Гитлера и когда ж это я сделал?

Когда не послушался совета Шапошникова и перед войной

передислоцировал главные силы западных округов из

укрепрайонов старой границы на новую границу? А может, еще

раньше? Нет, моей ошибки тут не было. Не по моей вине

Гитлер подошел к Москве. И что проку искать сейчас виновных.

Теперь важно другое: не сдать Москвы, выстоять, чего б это ни

стоило, сделать невозможное возможным. Важно, чтоб эта

мысль стала главной для каждого генерала. Жуков это

понимает. На этого можно положиться. У него есть свои

убеждения, которые он всегда готов отстаивать. Может

возражать, спорить, доказывать, даже если и не прав. Ершист,

упрям, прямолинеен..."

В половине шестого он разделся и лег в постель,

включив у изголовья ночник. Что-то давило на мозг, и это

отдавалось во всем теле. Не головная боль, а что-то другое,

непонятное и труднообъяснимое. "Возможно, усталость..." -

подумал он. И тогда представил себе бойцов и командиров,

которые в эту морозную ночь, не смыкая глаз, сидят в окопах,

отражают атаки врага. Каково им? И снова вспомнил

командармов Говорова и Рокоссовского. Подумал: "Они тоже

устают". До Говорова пятой армией командовал Лелюшенко.

Он ранен на Бородинском поле и сейчас находится в

госпитале. Каково его состояние, вернется ли снова в строй?

Надо поинтересоваться, позвонить ему, подбодрить теплым

словом. Вспомнил, какой усталый вид был сегодня у

Василевского. Конечно же не высыпается - небось нарушает

установленное для него время отдыха: спать с четырех до

десяти часов. Определенно нарушает. Он поднялся, протянул

руку к телефону. Услыхав в трубке голос Василевского,

спросил:

- Вы чем сейчас занимаетесь, Александр Михайлович?

- Кой-какие материалы просматриваю, товарищ Сталин.

- Просматриваете... А почему вы не соблюдаете

установленный распорядок?

- Я не понял вас, товарищ Сталин, - в некотором

затруднении после паузы отозвался Василевский.

- Вы должны сейчас спать. От четырех до десяти. И без

напоминаний. Спокойной ночи.

Он засыпал медленно, тяжело, и не было четкой границы

между сном и бдением, была полудрема, неясная,

расплывчатая и зыбкая, как туман, и в ней продолжала свою

работу беспокойная мысль, постепенно переходя от

неутешительной реальности в еще более жуткие, порой

кошмарные сновидения, от которых он всполошенно

просыпался. И в ту же минуту сновидение смывалось в памяти

бесследно, лишь один маленький кадр на какое-то время

оставался: он хорошо помнит, как во сне искренне и нежно

говорил кому-то из полководцев, стройному, высокому и

красивому: "Ты меня прости. Виноват я и не я". Ему казалось,