Бородином. Французское нашествие, как разъяренный зверь,

получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало

свою погибель; но оно не смогло остановиться, так же как и не

могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После

данного толчка французское войско еще могло докатиться до

Москвы; но там, без новых усилий со стороны русского войска,

оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной,

нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием

Бородинского сражения было беспричинное бегство

Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской

дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель

наполеоновской Франции, на которую в первый раз под

Бородином была наложена рука сильнейшего духом

противника".

Прочитал и задумался. Он знал эти толстовские слова

почти наизусть, но в который раз возвращался к ним в минуты

усталости и тревожных раздумий. Он сравнивал ту и эту битвы

за Москву, преднамеренно избегал параллелей и

анализировал, находя для себя нечто поучительное и

утешительное. Он верил в силу духа Красной Армии и

советского народа.

Потери немцев растут с каждым днем, число убитых,

раненых и взятых в плен приближается к 700 тысячам человек.

Но Сталина интересовал моральный дух немецкой армии. В

папке на столике лежали письма немецких солдат и офицеров,

переданные Сталину начальником разведуправления. К

подлинникам приложен русский перевод писем. Он взял одно

из них и стал читать.

"Дорогая Герта!

Извини меня, что долго не писал: не до писем было, бой

идет денно и нощно, мы уже подошли к самой Москве и

оказались в таком кромешном аду, какого даже наш старый

Ганс при его воображении не сможет придумать. Русские

озверели. Они дерутся дьяволы, и сколько их ни убивай, все

равно их не убывает. Или этим азиатам вообще нет числа, пли

они обладают способностью воскресать. Днем они до

последнего солдата защищают свои позиции, а ночью

нападают на нас как кошмарные призраки. В нашей роте

теперь осталось шестнадцать человек. Думали, что нас

отведут на отдых и пополнят людьми, но есть приказ

полковника, который обещает отдых в Москве. А я в это уже не

верю, скорей в могиле отдохнем. Здесь стоят жестокие

сибирские морозы, от которых нечем дышать. А говорят, это

только начало зимы. Можно представить, что будет в ноябре -

декабре. Я тебе уже писал о "катюшах" - новом русском

оружии. Каждый день и ночь эта огненная смерть уносит много

наших солдат. Позавчера схоронили Пауля Райнхардта и

Фрица Бауэра. А Генриху Зюсу повезло: ему оторвало кисть

левой руки, и для него теперь кончился этот кошмар, из

которого никто из нас не надеется выйти живым. Передай,

пожалуйста, Карлу..."

На этом письмо оборвалось. Что помешало автору

закончить фразу? "Очевидно, ушел на вечный отдых", -

подумал Сталин и взял второе письмо, в конце которого стояла

подпись: "Д-р В. Гальвиц". Посмотрел на почерк: быстрый,

стремительный, размашистый. Подумал: "Сразу видно -

доктор. Только каких наук?" Начал читать перевод.

"Дорогой Отто!

У меня великое горе - убит мой старый друг генерал-

майор Курт Штейнборн. Он погиб нелепо от случайной пули,

выпущенной из немецкого танка. Я тебе о нем как-то

рассказывал. Он командовал танковой дивизией, с которой

должен был пройти мимо Кремля по Красной площади. Это

случилось на знаменитом Бородинском поле, где 130 лет

назад произошла решающая битва русских с Наполеоном. В

жестоком сражении наши войска овладели этим историческим

плацдармом и прошли километров на двадцать вперед к

Москве. Я уговорил Курта поехать со мной на Бородинское

поле, где находится старинный русский мемориал. Мне

хотелось посмотреть бесчисленные памятники, среди которых

есть и обелиск на могиле французских солдат. Страсть

историка и литератора звала меня туда. Признаюсь, Курт ехал

без охоты, он словно предчувствовал беду. Поехал ради меня,

уступив моей просьбе. Кто же мог думать, что в подбитом

нашем танке, брошенном среди старых обелисков и свежих

могил, затаился русский фанатик-коммунист. Он открыл

стрельбу по колонне наших солдат, возле которой

остановилась машина генерала. Курт и несколько солдат были

убиты наповал. Я спасся каким-то чудом. Случай невероятный,

чудовищный. Получается, что я невольный виновник гибели

моего друга. Но я ни в чем не виноват, это случай, совпадение,

а возможно, рок. Я был свидетелем, как генерал Штейнборн

допрашивал русского танкового аса, обер-лейтенанта. Он

попал к нам в плен раненым. Между генералом и обер-

лейтенантом произошел словесный поединок. И знаешь, Отто,

меня поразило спокойствие и самоуверенность русского

танкиста. Курт был к нему милостив, он не расстрелял его. Но

если в России таких, как тот танкист, наберется хотя бы

тысяча, мы не скоро попадем в Москву. Я уверен, что в Курта

стрелял такой же фанатик-большевик, заранее обрекший себя

на смерть. Спрашивается: какая вера заставляет их идти на

самопожертвование? Тело покойного увезли на родину в

Кенигсберг. Я не мог поехать хоронить его: меня задержал

фельдмаршал. Он изъявил желание побывать на

историческом Бородинском поле и хотел, чтобы я сопровождал

его. Я притворился больным, и он поехал без меня. После

гибели Курта я не мог ехать на это проклятое поле. Оно

страшит меня. Да, Отто, я боюсь его. В нем какой-то символ и

колдовской рок. Покойный Курт за полчаса до своей гибели

назвал это поле кладбищем. Он был прав. Прощай, Отто, и

моли бога, чтобы следующее письмо я тебе прислал из

Москвы. Кланяйся Луизе.

Д-р В. Гальвиц".

Сталин повертел в руках письмо, усмехнулся кривой

усмешкой, мысленно произнес: "Не понимает доктор от

истории, во что верует советский человек. Но, думаю, что скоро

поймет. Непременно, и очень скоро". Затем он встал и

направился в пустынный кабинет, по-прежнему освещенный.

Остановился у карты, настороженно прислушался, отыскал

острыми, зоркими глазами на западе от Москвы два

населенных пункта: Кубинку и Волоколамск. И сразу вспомнил

двух генералов, двух командующих армиями, ответственных за

оборону этих рубежей, - Говорова и Рокоссовского. Обоих он

высоко ценил и доверял им. Он понимал, как им сейчас тяжело

сдерживать врага, во много крат превосходящего числом и

техникой, главное - танками. Говорова и Рокоссовского он

считал талантливыми командирами. Подумал: "Странно,

почему Говоров не вступает в партию? Не хочет ворошить свое

прошлое, стесняется? А чего, собственно, стесняться? Был

прапорщиком в царской армии. Ну и что? Начальник Генштаба

Шапошников - тоже в прошлом царский офицер, Василевский -

тоже. Надо доверять". Эта мысль промелькнула молнией и

неприятно задела, что-то нежелательное напомнила, и, чтоб

потерять ее, он подумал о Рокоссовском. Хорошо воюет. Но

ведь ему пришлось испить чашу несправедливости.

Нет, никак он не мог отделаться от неприятных дум -одну

отгонял, на смену ей приходила другая, такая же беспокойная,

колючая. Но он все еще продолжал с ними бороться, понимая,

что борется с самим собой, со своей совестью. Тогда он

погружался в дела фронтовые, и на это время его, казалось,

оставляли в покое колючие думы. Он всматривался в линию

фронта, обозначенную флажками. Флажки подходили уже

почти вплотную к Москве. Он знал, что силы немцев иссякают,

армии Бока выдыхаются, но Гитлер еще может пойти на риск и