и всем. И ничего в этой жизни, на этой холодной земле уже не

останется, ничего, кроме черной пустоты, потому что не будет

жить Егор Чумаев. А без него - какая жизнь?

Последнее, что услыхал он, был раздирающий душу и

леденящий сердце свист. Это свистела падающая на землю

смерть. Взрывов Чумаев уже не слышал.

Саша не видела самолетов, не слышала свиста бомб. И

легла она в снег, только повинуясь безумному голосу и

отчаянному жесту Чумаева. Даже мощные взрывы, от которых

содрогнулись воздух и земля, прозвучали для нее обыденно и

привычно, как ежеминутные винтовочные выстрелы. Вся она

была поглощена одной мыслью о сыне, гибель которого

делала ее жизнь бессмысленной. Если потерю мужа она

перенесла сравнительно легко, как нечто естественное и

неизбежное на войне, к тому же происшедшее вдали от нее, то

смерть единственного сына, ее Коли, для нее была страшнее

всяких напастей и бед. Она во всем винила только себя: это

она не воспрепятствовала ему бежать на фронт, она не

уберегла его. Она возложила на себя такой крест, который не

сможет нести, не переживет этого горя и сама пойдет под

вражескую пулю, безбоязненно и даже с облегчением, потому

что жить в таком горе невыносимо.

Где-то в глубине души Саша надеялась на лучшее. Ведь

вот он, этот Чумаев, которого она, между прочим, ни в чем не

винила, он-то сам не видел ни плена, ни смерти Коли. Он что-

то путает, и в этой путанице ей хотелось самой разобраться,

потому что в ней не разобрались и не распутали ее командир и

комиссар. Потому и побежала она вслед за Чумаевым. И как

только умолкли взрывы бомб и воцарилась натянутая,

звенящая тишина, она торопливо поднялась, машинально

стряхнула снег с полушубка и подошла к Чумаеву.

- Егор, милый, ты мне толком расскажи, что с Колей? Я

же знаю, вижу, по глазам твоим вижу, сердцем чую, что ты что-

то скрываешь, не договариваешь чего-то. Ведь, правда, не так

все было? Егор, ты меня слышишь? Ну что ты молчишь? Ты не

бойся, ты только мне скажи, а я никому, вот поклясться могу,

что никому не скажу. А, Егор?

Чумаев не отзывался. Он лежал неподвижно в той же

позе, распластавшись на снегу. Саша опустилась перед ним на

колени и начала тормошить его. И только тут поняла, что

Чумаев мертв, что он больше ничего не скажет, и все, что он

знал о ее Коле, уйдет вместе с ним в небытие. "А может, он

только ранен или контужен?" - мелькнула спасительная мысль,

и она привычным движением расстегнула его полушубок,

прильнула ухом к груди, затем торопливо начала нащупывать

пульс. Сердце не билось. А в остекленелых глазах застыли

ужас и боль. Тогда она закричала:

- Убит!.. Он убит!..

Подошедший военфельдшер вместе с Сашей

внимательно осмотрел еще не остывший труп. Они искали

рану от осколка бомбы. Но никаких следов ранения, ни одной

царапинки не обнаружили, и молодой фельдшер на вопрос

Брусничкина, от чего умер его ординарец, ответил с

удивлением:

- От разрыва сердца, товарищ комиссар.

- Со страха, выходит? – сказал Глеб.

- Выходит, так, товарищ полковник, - подтвердил

военфельдшер.

Налет немецкой авиации на этот раз для полка Макарова

обошелся без жертв, если не считать смерти Чумаева и убитой

осколком бомбы лошади.

Саша решила, что со смертью Чумаева оборвалась

последняя ниточка надежды. Шатаясь, словно пьяная, она

пошла к заснеженному ручью, где кусты орешника, ольхи и

черемухи, увязая в сугробах, хороводом окружили одетую в

хрусталь старую березу. Там было безлюдно и пусто, как на

душе у Саши. Утопая по колено в снегу, она пробралась к этой

березе, обняла ее, прижалась щекой к холодной бересте и

зарыдала. Сначала тихо, словно опасаясь, что ее услышат

однополчане, потом, убедившись, что никто не услышит ее, что

голос ее заглушает рев орудий, открывших огонь по Дворикам,

дала волю слезам. Жуткий стон и рыдания вырывались из ее

груди, а охрипший голос повторял одно и то же:

- Сы-но-о-чек ты мой... Родне-е-нький мой сыночек...

Кровинушка ты моя-а!..

На КП с нетерпением ждали Думбадзе, а его все не было.

Разное думали: может, под бомбежку попал или в лапы немцев

угодил. А он появился в тот момент, когда орудия прекратили

огонь по Дворикам, а батальон Сухова перешел в атаку.

Прибыл с тревожной вестью, подтвердив сведения Чумаева.

Отряд немцев численностью до батальона выбрался из леса

на дорогу, по которой только что прошел артполк, и теперь

движется сюда. Макаров приказал повернуть орудия на сто

восемьдесят градусов, быть готовыми открыть огонь по первой

команде. Кроме того, был создан небольшой подвижной отряд

во главе с командиром полка. Отряд этот, вооруженный

пулеметами, занял позиции на бугре, там же, где и

корректировщики расположились. На КП оставались

Брусничкин и Судоплатов. Начальник штаба запросил у

командиров дивизионов сведения о боеприпасах. Оказалось,

что снарядов осталось совсем ничего, по два выстрела на

орудие, и ожидать скорого подвоза не приходится, поскольку

полк теперь отрезан от своих тылов неожиданно появившимся

отрядом фашистов. Это не на шутку встревожило Брусничкина

и Судоплатова. О появлении в нашем тылу отряда

гитлеровцев сообщили в дивизию и попросили помощи. Тот же

начальник оперативного отдела сказал, что доложит

командованию, и посоветовал связаться с ближайшей

стрелковой частью. Брусничкин приказал попробовать

связаться по телефону с пехотой. И вскоре телефонист

доложил, что на проводе комбат Сухов.

- Сухов, это ты? - обрадованно кричал в трубку

Брусничкин. - Послушай, Сухов, ты откуда говоришь?.. Я

спрашиваю: ты где сейчас находишься? В Двориках? Вот

молодец! Поздравляю. Что? Говоришь, мы славно

поработали? Ну спасибо тебе. Послушай, товарищ Сухов,

теперь ты должен нас выручить. Услуга за услугу. Создалась

тяжелая ситуация: у нас в тылу - немцы. Да нет, пока еще не

пленные. Целый батальон. Откуда? А хрен их знает откуда. Из

леса вышли. А мы все снаряды на твои Дворики

израсходовали. Если немцы нас сомнут, то и тебе не

поздоровится. Помогай, дорогой. Где? Сейчас передаю трубку

начальнику штаба.

- Здорово, комбат, - сказал в телефон Судоплатов - Что

ты можешь выделить? Роту? Давай роту. Карта перед тобой?

Ну вот смотри. Высотку двести пятьдесят три видишь? Так.

Там лесок небольшой. Видишь? Сосредоточивай там роту, и

пусть она ударит немцам во фланг. Ты понял меня? Вот и

хорошо. Поторопи, дорогой, знаю, что устали. Надо.

Понимаешь, это очень важно. Положеньице аховое. Вот-вот.

Не будем мелочиться, зачем делить: твои немцы - наши

немцы. Все они одни - гитлеровские. Ну хорошо, оставим для

твоих немцев несколько снарядов. Будь жив.

Пока происходил этот разговор, Брусничкин вспомнил о

Саше. Где она? Тяжело ей, надо бы как-то утешить

материнское сердце. Спросил:

- Где Александра Васильевна? Кто видел?

- К ручью пошла, вон к той березе, - указал связист.

- Бедняжка, - сердечно произнес Судоплатов. - Беды бы

не наделала. В отчаянии всякое может. Присмотреть бы.

- Да-да, я об этом подумал. Мы должны проявить

максимум внимания, - решительно и настойчиво проговорил

Брусничкин и ненужно переспросил связиста: - У ручья,

говоришь?.. Я схожу за ней.

Саша встретила Брусничкина равнодушным взглядом

заплаканных, припухших глаз. Обычно веселый блеск,

казалось, на веки вечные исчез с ее моложавого, свежего лица,

до того выразительного и открытого, что на нем читались все