дальше ты уже сам догадывайся, как было дело в ванной. Из женского пола он

признавал только пионерок, обязательно в галстуке, но сидел не за изнасилование, а за

карман, до этого за шантаж, а ещё раньше за мошенничество, за все такие дела больше

двух лет не дают.

Из вольных появилась еще Зазирная, старший лейтенант медицинской службы,

фигуристая бабенка, военфельдшер. Явилась как-то при всех регалиях – два ордена

Красной Звезды, орден Отечественной войны, штук пять медалей, прошла от

Сталинграда до Берлина, по всем статьям баба не промах, сразу положила глаз на

Вериго. Она еще не работала с нашим братом, но быстро вошла в роль и со мной

только так: зека Щеголихин, сходи туда, принеси сюда. Светлана Самойловна называла

нас всех по имени-отчеству, меня просто Женей и всегда на вы, у нее избыток

вежливости. Светлана вольняшка не типичная, а вот Зазирная – в самый раз. По

рекомендации Вериго меня назначили ординатором терапевтического отделения, для

начала мне 15 больных (а потом и 20, и 25, да плюс ночное дежурство). По утрам я

делал обход вместе со Светланой, заполнял истории болезни, выписывал назначения, и

сам же их выполнял. Пульников сначала делал операции один, вскоре появился из

вольняшек Бондарь, тоже хирург, лет тридцати, полноватый, румяный, улыбчивый,

стали делать сложные случаи вдвоем, а я стоял рядом с ними и наблюдал весь

операционный день. Конечно же, мечтал принять участие.

Другая жизнь началась не только в медсанчасти, но и по всему лагерю. Огромный

клуб КВЧ с фотографией, библиотекой и кинобудкой, новая баня, парикмахерская – все

было сделано для рабочего поселка Соры, для тех, кто будет жить здесь при

коммунизме, а нас, как только объявит Москва по радио, что комсомольцы в Соре на

Всесоюзной ударной досрочно закончили комбинат, развезут этапами на другие

ударные. Между прочим, начальником банно-прачечной части стал мой знакомец

Хабибулин, вся его свита шестерок заняла места в каптёрках, в истопниках, и на

складе.

По другому зажила КВЧ – культурно-воспитательная часть. Как с неба свалилась

большая библиотека, газеты появились, «Правда», «Красноярский рабочий»,

«Советская Хакасия» и даже «Литературная газета», уму непостижимо. Каждую

неделю привозили кино, появился Жора-киномеханик, открылась фотография, в любой

день можешь прийти и запечатлеть свой портрет для истории, причем шмотьё можешь

надеть вольное – бобочку (рубашку) белую, лепень (пиджак) черный и галстук,

именуемый по фене гудком, или гаврилкой, чтобы ничего лагерного. В кабинете

начальника КВЧ появился даже приемник, можно ловить хоть Москву, хоть Ленинград.

Артистов набрали большую бригаду, причем интернациональную – лирический тенор

венгр Леонид Лангбауэр, он спел что-то на 58-10, поляк, циркач-фокусник, тоже по 58-

й, прекрасный гитарист из Ленинграда Рубашкин, он пропил с другом бархатный

занавес и не давал нам сейчас покоя: кодеинчику бы, дионинчику бы! Лабухи

собрались один к одному щипачи, фармазоны и охмурялы, засияли духовые

инструменты, полный набор. Теперь я чуть-что бежал в библиотеку. Кроме трудов

Ленина и Сталине, были тома Гёте и Шиллера, Шолохова и Леонова, книги о войне,

стихи Маяковского. Но особенно меня поразил Энциклопедический словарь Гранат с

лиловым овальным штампиком: из библиотеки такого-то. Осудили кого-то с

конфискацией, и вот мы имеем шанс просветиться. Шикарнейшее издание Брокгауза и

Эфрона. На титульном листе голый атлет, наклонившись, срывает цветок. Из такой

книги в детстве мы всей улицей вырывали листки и делали голубей. Некому было нас

остановить и вразумить, что этим книгам со временем цены не будет. Жили мы тогда в

Троицке, в Летягинском переулке, у нас был типичный дореволюционный дом и двор,

его следует описать, такие дома стали редкостью и скоро совсем исчезнут, а дворов

таких уже никогда не найдешь.

Именно в таких домах и жила Россия до революции, если не считать усадебных

строений и редких княжеских дворцов. Это был городской мещанский тип застройки,

управа не разрешала строить иначе. Хорошо помню вид с улицы – деревянные ворота с

двускатной кровлей, калитка, рядом скамейка. Входишь и видишь просторный

длинный двор, справа дом, парадное крыльцо под навесом с резьбой и ажурными

украшениями, слева плотный тесовый забор или заплот, возле него мальвы, петуньи,

душистый горошек, дальше, слева колодец с бревенчатым срубом, с воротом и ведром

на цепи. А справа палисадник, да-да, палисадник внутри двора, огороженный, там

сирень, акация и маленькая беседка. Дальше круто поднимается из земли холмик, в нем

тяжелая дверь в погреб, там вечно темно и холодно. Доставала как-то мама крынку с

молоком, и я увидел полоску белого льда под соломой – летом, в жару, как он туда

попал? И, наконец, дальше, на самом краю двора, банька, коровник и конюшня, а

сверху сеновал с лестницей и особым люком, чтобы сбрасывать сверху сено лошадям.

Теперь о доме, он был типичным не только для Троицка, но и для всей срединной

России и, наверное, для городов Сибири. Деревянный, на кирпичном цоколе, под

железной крышей. Входа в дом два – парадный с крутыми ступенями наверх, и черный,

за углом. В цоколе кухня и какие-то помещения, раньше здесь жила прислуга. В

большом чулане было полно всякой рухляди, книги в тяжелых переплетах с кожаными

корешками, с тиснением, некоторые даже с металлическими застёжками,– всякие там

Библия, Евангелие, собрание сочинений графа Л. Н. Толстого и прочая дребедень,

вроде Энциклопедического словаря Гранат. Некому было сказать мне, как все это

ценно, мама моя была неграмотной, но дело совсем не в этом – о ценности не могло

быть и речи. Что такое Словарь Гранат в 1935 году в нашей стране, да еще в нашей

семье, гонимой и перегоняемой? Это подлежащая уничтожению политически вредная

писанина, восхваляющая царей, помещиков и буржуев, палачей и кровопийц, в ней всё

искажено апостолами невежества, извращено во вред пролетариату. Это было наследие

мракобесия, от него мы обязаны отказаться раз и навсегда, поскольку история началась

с октября 1917 года. Мать моя знала, что к чему, лучше сжечь всё вредное, царское,

церковное, или порвать на голубей – пусть летают. А дом достался моим беглым дедам

по дешёвке, они в складчину его купили и на подставное лицо. Хозяина посадили,

хозяйку сослали, наследники вынуждены были в спешке продавать всё вместе с

Гранатом и графом Л. Н. Толстым. Рухнула у них вся жизнь, у тех людей.

А у кого началась?..

11

Настал день моей первой операции, главное желать, из жизни строить мечту, а из

мечты – действительность. Не только для меня, для всего персонала получился особый

день, возвышенный, как день причастия. Все хорошо настроились, видели мое

волнение, мою тщательную подготовку, знали, как я ждал разрешения Пульникова, а

потом еще капитана Капустина. Выслушал пожелания Светланы Самойловны: у

хирурга должны быть руки женщины и сердце льва. Вериго добавил: у каждого

хирурга должно быть свое кладбище. Настроение у всех приподнятое, будто

готовились к премьере спектакля, впрочем, лучше не сравнивать, если речь идет о

доверии самом главном – спасти человека. Даже Зазирная улыбалась. Пульников

сегодня всего лишь ассистент. Моем руки в тазах (по Спасокукоцкому), обрабатываем

руки спиртом, кончики пальцев йодом. Аппендицит – воспаление червеобразного

отростка слепой кишки, аппендэктомия – его удаление. Первый мой пациент –

Бармичев, кларнетист из КВЧ, молодой, красивый, как и положено самому первому,

учился в музыкальном училище, связался со шпаной в Сокольниках и попал, в конце