новому лагерю идёт прощальный гужевон. Принесли мы койку в самую дальнюю

палату, открывает Гущин двери задом, пятится и не видит – прямо на полу лежит

бабёха, мужик, спустив штаны, над ней трудится, у неё только белые коленки сверкают,

а второй мужик стоит рядом, курит и нетерпеливо топчется. Гущин увидел, койку

выронил. Только вышли из корпуса, быстрым шагом, запыхавшись, идет Тамара: а где

Олег, неужели правда в Шизо? Отвечаю, как есть. Она – матом в семь этажей. Глухо,

готовая разрыдаться, скомандовала: «Проведи меня к завхозу!» Они с Вериго

встречались у завхоза в кладовке, крепкий, рослый мужик лет тридцати, утешит ее на

прощанье.

Я нашел Гущина в старой амбулатории, сидел он и бормотал молитву, ожидая,

когда этот содом кончится. Посидели мы, помолчали, оба не курим, поднялись, пока

начальство не закричало, нагрузили койку и потащили. И что удивительно – не было по

всему лагерю ни одного надзирателя, вся новая зона погрузилась в разгул. Весь лагерь

клокотал от похоти, будто самки разлучались с самцами отныне и навсегда. А мы с

Гущиным таскаем, он Богу молится, а я уповаю на свою медицину. Занесли мы

больного в палату, раскутали, надо идти за следующим, а мне стало дурно, затошнило,

вышел я в коридор, возле печки дрова мерзлые таяли, лужица из-под них текла, сел я

на эти дрова, опустил голову на руки и закрыл глаза. Никого бы не видеть, как в

детстве: глаза закрыл, и тебя уже нет. У каждого из нас было детство, школа, отец с

матерью, добрые сказки были. Неужели человек становится человеком только под

гнетом правил, законов, а чуть позволь ему, ослабь вожжи, как он сразу превращается в

своего дальнего пращура, опускается на четвереньки. В начале всех начал был запрет, –

сказано в Писании. А когда же свобода, в конце? Похоже, что так, в конце света.

После ухода жензоны мужикам попадались в укромных местах барака, на чердаке,

по углам мерзлые тряпки с кашей, сшитые в виде члена из фланели, теплую кашу туда

– и пошло-поехало. Были в жензоне еще и коблы – женщины в роли мужчины, и не

только в постели, а вообще в обиходе, на работе и, так сказать, на отдыхе. Заступались

за свою жену по-мужски, кулаками и матерками, кобёл носила (или носил) брюки,

мужской пиджак и стриглась коротко, под полубокс или под польку, всё у нее должно

выглядеть по-мужски, и кличка обязательно мужская, повадка тоже, кобёл курил, пил, о

матерках уже и говорить нечего, всё по правилам нормальной жизни. Полную правду о

нашем достижении люди никогда не узнают, ни одна наука не соберет сведений.

Лагерная любовь исключительно чувственная и часто извращенная. У жучек (воровок в

законе) в моде была наколка на бедре: «Умру за горячую е-лю» Тайный мир женского

лагеря отличался от мужского крайностями, безрассудством, изуверством, особой

жестокостью, истязали своих товарок невообразимо, таскание за волосы было самым

легким наказанием, могли нос отрезать, грудь проиграть и чужую, и свою.

Ревели женщины, уезжая. Мужикам без них тоже плохо – пытка. Зека лишили

свободы, исправляют трудом, но нет такой статьи в кодексе, лишать его права на

главный инстинкт живого существа. Ни в одном приговоре не оговорено такое

лишение. Бесследно оно не проходит – гомосексуализм, изнасилования, половые

психозы, самоубийства, говорить не хочется.

10

Ушла жензона, и к вечеру все было разгорожено, врубили прожектора, и увидели

мы свое стойбище, целый город, от угла до угла, наверное, с километр. Старый наш

лагерь огородили высоченным забором с колючкой, теперь там штрафная зона,

присылать будут на месяц, на два, на три, на полгода. Питание там хуже, режим строже,

вывод только на каменный карьер. Дня через три пришел воровской этап из

Красноярской пересылки, за ним штрафники из Ачинска, отпетый сброд, все в Малую

зону, потом большой этап политических, все тяжеляки, двадцать пять и пять по рогам,

бендеровцы, власовцы, бывшие пленные. Появились новые сотрудники в медсанчасти.

Вериго, кстати, выпустили из кандея на другой день – некому вести прием в

амбулатории. Начальником санчасти стал капитан Капустин, а Кучмаев – его зам.

Приняли вольнонаемную Светлану Самойловну Дикман, терапевта, она недавно

окончила институт в Днепропетровске. С Красноярским этапом прибыл хирург

Пульников, уже за сорок, маленький, лицо в тонких резких морщинах, тоже сын Гулага,

досиживает второй срок.

На новоселье принесли нам грелку с водкой, мы ее профильтровали через

таблетки активированного угля, сняли запах резины, выпили, разговорились. Олег

Васильевич рассказал, как ходил с отцом на медведя. Он уже школу кончил, а сибиряки

в семнадцать лет все охотники. Подняли медведя, а он оказался такой резвый, не

успели глазом моргнуть, как зверь оказался рядом и выбил у отца ружье, будто прием

знал. А сын начал палить из своих стволов почти в упор, медведь испугался грохота и

убежал, его прохватил понос, медвежья болезнь, вонь страшная. Пошли домой, рады,

что живы остались, отец говорит: «Я не столько медведя боялся, сколько тебя – жаканы

вокруг меня так и свистят, вжик-вжик!» А сын отвечает: «Да где же ты был? Я тебя

совсем не видел». Посмеялись, идут дальше. «Ну, как, – спрашивает отец, – в штаны

наложил?» – «Да что ты, батя, за кого меня принимаешь!» А сам иду, – продолжал Олег

Васильевич, – и чувствую, как между ног что-то прохладное так и ползет вниз, так и

ползет по ногам, ну-у, думаю, всё, пропал, лучше бы меня медведь загрыз. Бате говорю:

ты иди домой, а я зайду на минутку в баньку. Отец догадался, но смеяться не стал. Так

что медвежья болезнь бывает не только у зверя, но и у охотника».

Капитан Капустин являлся с осмотром каждое утро, разгон устраивал персоналу,

драили полы по три раза в сутки, везде была чистота. Но что особенно поражало всех –

унитаз, хоть води сюда на экскурсию, умереть можно, зека хохотали от шока, всю

жизнь на параше сидели, а тут такой комфорт. В каждой палате раковина, кран

отвернул, вода течёт, – ну не смешно ли! Да еще и ванная, пол кафелем выложен,

красавец титан до потолка, сверху душ, рожок никелированный, ну как не посидеть в

таком лагере энное число лет для культурного развития? Вернется потом зека в свою

зачуханную деревню и всю жизнь будет, как сон вспоминать, какие у него в лагере

были санитарно-гигиенические условия.

Дня через три после прибытия воровского этапа из Красноярска в больнице

произошло несчастье, утром обнаружили в ванной мертвого раздатчика Федю

Пионерку. Что удалось выяснить? С вечера он приказал санитарам разогреть титан,

появился его педераст Мотя, они закрылись, потом Мотя ушел, наступила ночь, вся

больница улеглась спать, а утром – натюрморт. Воды в ванной по самый край, лежит в

ней Федя, совершенно голый и словно бы спит под водой, как рыба. На вскрытии

обнаружили следы алкоголя, причина смерти стала ясна – выпил, распарился, задремал

в теплой воде и захлебнулся. Прежде чем вскрывать, осмотрели татуировку –

картинная галерея. Одно бедро обвивает толстый удав и целит раздвоенным языком в

сторону члена. На спине кинжал, и не просто красуется, а в действии – всажен под

лопатку, и надпись: «От друга». На ягодицах тоже есть что посмотреть, на правой

играет кошка, на левой мышка, и еще на головке члена муха, такое накалывают уже

под наркозом, но главное на груди – слева Ленин, справа Сталин, а посредине

Кремлевская башня со звездой и лучами. Пришел в морг оперуполномоченный, и

первый его вопрос: нет ли признаков насильственной смерти, поищите следы. Следов

не было – утонул в нетрезвом состоянии. Но скоро я узнал, Пионерка был сукой, а